Дунайские княжества и Трансильвания: Национальный вопрос и задачи освобождения и объединения (1848-1849 гг.)

1. Национальный вопрос в Молдавии, Валахии и Трансильвании

Национальная идея в населенных румынами Дунайских княжествах, Молдавском и Валашском, и в Трансильвании развивалась под доминирующим влиянием освободительных задач.

Правда, жители Дунайских княжеств, находясь под властью Османской империи, сумели сохранить известную самостоятельность. Не прервалось развитие национальной государственности, но с сильно урезанным суверенитетом. Княжества обязаны были выплачивать Высокой Порте дань, поставлять зерно, скот и лес в Стамбул по ценам, назначавшимся турецкими властями, участвовать своими вооруженными силами в походах османской армии. Они лишились права самостоятельного выхода на внешний рынок.

В Молдавии и Валахии сохранилась неурезанная социальная структура со «своим» господствующим классом — боярами, совмещавшими в одном лице крупного землевладельца и правительственного чиновника. Князья (господари), ранее избиравшиеся боярством, стали назначаться султанским двором; оформление этого акта превратилось в выгодную финансовую операцию: претендент мостил дорогу к трону золотом, не забывая одаривать им не только вельмож, но и влиятельных обитательниц сераля. Поскольку срок правления не оговаривался, происходила частая смена лиц у кормила правления в Яссах и Бухаресте, а это побуждало их к быстрейшему обогащению, дабы с лихвою возместить потери, связанные с получением должности. По сути дела, Молдавия и Валахия отдавались на откуп господарям. Княжества лишились права на содержание собственных вооруженных сил, их заменили отряды иноземных наемников. Грозные турецкие крепости Измаил, Бендеры, Брэила, Журжево (Джурджу), Тур-ну-Северин служили залогом покорности населения. При малейшем неповиновении князья вызывались в Стамбул, либо палач

394

прибывал на место и здесь затягивал шелковую петлю на шее провинившегося владыки. Начавшийся в XVIII в. упадок Османской державы привел к ослаблению центральной власти, росту сепаратистских стремлений отдельных пашей и аянов (представителей местной администрации), шайки которых предавались разнузданному грабежу, не щадя и жителей Дунайских княжеств и не обращая внимания на их автономный статус.

Прикованность к военно-феодальной системе Османской империи, разорительная дань, опустошительные войны, развертывавшиеся на землях Княжеств, отсутствие элементарной безопасности, всеобщая, начиная с господарей, неуверенность в завтрашнем дне обрекли экономику на стагнацию. Но духовные связи с зарубежьем не прекращались никогда, общность православной религии определяла особую интенсивность культурных сношений со стремительно возвышавшейся Россией. От нее ожидали в первую очередь избавления от несносного «агарянского» ига. В отношениях с Западом переломным стал век Просвещения, хотя в условиях поголовной неграмотности населения его плодами смогли воспользоваться одиночки, принадлежавшие почти исключительно к боярскому сословию. Пришедшие с Запада, прежде всего из Франции, идеи воспринимались и преломлялись ими с точки зрения насущных задач, стоявших перед Княжествами и с учетом сословных интересов крупного боярства. Свойственная иллюминизму вера в разум, гуманизм, уважение к человеческой личности встречали всеобщее одобрение у его немногочисленных адептов на Балканах. Современники Великой французской революции в Дунайских княжествах одобрительно отнеслись к идее суверенитета нации, но прошли мимо ее социальной программы. Безусловно положительную реакцию вызывали призывы к просвещению как к способу усовершенствования общества и осуждение деспотизма. Последнее рассматривалось как осуждение внешнего, османского владычества. Что же касается демократизации общественного и экономического строя, то молдо-валашские «книжники», как их тогда называли, оставались глухи. Получили распространение рационалистические взгляды, обсуждались идеи представительного правления, подразумевался раздел власти между господарем и боярами. Тезис о признании частной собственности священной и неприкосновенной воспринимался безусловно, так же как и уважение чести, личности и имущества. Зато положение о праве народа на свержение угнетателей вообще не удостаивалось внимания. Не встречала отклика и входившая

395

в систему взглядов просветителей критика духовенства: в православных Дунайских княжествах, где в условиях иноземного и иноверческого владычества конфессиональная принадлежность в определенной степени ассоциировалась с национальностью, церковь способствовала сохранению родного языка, развитию письменности, а ее служители, особенно низшие, участвовали в освободительном движении.

Трансильвания еще в XI в. вошла в состав Венгерского королевства, и к населявшим ее влахам добавились мадьяры. В XII-XIII вв. короли, заботясь об усилении своей власти, поощряли переселение в край секеев (представителей одной из этнических групп венгров), которым поручили охрану границы, а также немцев, главным образом из Саксонии (отсюда их обиходное название — саксы), значительная часть которых осела в городах и занялась ремеслом и торговлей. Позже Трансильвания оказалась вне Венгерского королевства, в системе земель, непосредственно подчинявшихся австрийской короне, но господство в ней венгерского дворянства осталось незыблемым. Этническое многоцветье дополнялось здесь религиозным; венгры придерживались католической и реформационной веры, половина влахов сохранила верность православию, другая приняла униатство, немцы были лютеранами. Не только язык и вера разделяли население, в гораздо большей степени в том были повинны архаическая государственная система и социальный строй княжества. В 40~е гг. XIX в. в нем проживало, по приблизительным подсчетам, 1,3 млн. румын, 0,6 млн. венгров и секеев и 0,2 млн. немцев^!. Но в правовом поле признавались три «исторические нации» — мадьяры, немцы и секеи, представленные в законодательном собрании Княжества. Румыны официальной «нацией» не считались и представительством не пользовались, что означало отказ от признания их языка и культуры, лишало их легальной возможности защиты национальных прав. В угнетенном положении оказались румыны и в плане социальном: их феодальная верхушка лишилась земель или омадьярилась еще в средние века. В отличие от Дунайских княжеств, румынская община Трансильвании не обладала полной социальной структурой, в ее среде помещики как социальная категория отсутствовали, крупный землевладелец-мадьяр противостоял зависимому крестьянину-румыну.

Трансильвания не стала плавильным тиглем различных этносов, история, обычаи, религия их разделяли. Они занимали разное место в государственной, социальной и политической структуре Княжества и сохраняли отчужденность, поразившую офицеров

396

армии И. Ф. Паскевича в 1849 г.: «Четыре описанные племени, столь разнородные, жили на таком тесном участке земли, чураясь друг друга. Несколько сот лет не могли их сблизить: сосед не узнал языка соседа, ни разу не породнился; один и тот же город называется каждым племенем по-своему. Такие отношения, естественно, породили недоверчивость, вражду, презрение или ненависть одного народа к другому»². Социальный антагонизм в крае осложнялся и углублялся национальной и религиозной разобщенностью и облекался в национальную форму. Силы, заинтересованные в притуплении антифеодальной направленности румынского движения, отсутствовали.

И в то же время Трансильвания с точки зрения экономического и социального развития стояла на порядок выше Дунайских княжеств — отсутствовал давящий пресс османского гнета. В конце XVIII в. на это окраинное владение Габсбургов были распространены реформы Иосифа II. И хотя правившее в Трансильвании венгерское дворянство вполне успешно сопротивлялось преобразованиям, но все же Княжество входило в христианско-европейскую, а не в мусульманско-азиатскую сферу культуры и экономики. В румынской общине появилась и окрепла интеллигентская прослойка (учителя, священники, студенты, учащиеся старших классов, офицеры двух пограничных полков, торговцы, арендаторы, банкиры, чиновники, не обремененные землею дворяне), возглавившая национальное движение. Не связанные с феодальной собственностью на землю, они гораздо решительнее молдо-валашских «книжников» из боярской среды выступали против существовавшего аграрного строя.

Тяжело переживали они унизительное состояние сородичей, бесправных в собственной стране. Экскурс в историю, чему способствовал серьезный образовательный ценз, сравнение жалкого «сегодня» с величественным прошлым рождали дух протеста. В конце XVIII в. выдающаяся роль в пробуждении национального сознания принадлежала представителям так называемой трансильванской школы — С. Мику-Клайну, Г. Шинкаю, П. Майору, опиравшимся на культ разума и личности, веру в благотворное влияние знаний. Целью их жизни стала борьба за равноправие румын, утверждение их в качестве «исторической нации». Важные аргументы черпались в историческом праве, в подчеркивании автохтонности романоязычного населения как наследника римлян. При этом умалялась роль дако-гетского субстрата и полностью отрицалось воздействие славянского элемента, весьма значительного, на формирование восточнороманской народности,

397

что сопровождалось кампанией за изгнание из языка слов, имевших славянские корни. Поданное императору Леопольду в марте 1791 г. прошение (Supplex libellus valachorum) свидетельствовало о высокой степени гражданской зрелости и национального самосознания у его авторов. В нем содержался протест против третирования румын как «терпимой» нации, говорилось о предоставлении им всех гражданских прав, уважительном отношении к православию и униатству, о предоставлении благородным и простому люду («плебсу») тех же прав и привилегий, коими пользовались представители других наций, об участии румын в администрации и областном собрании пропорционально их численности. Прошение содержало важное положение: все жители Княжества независимо от национальной и религиозной принадлежности должны пользоваться одинаковыми правами и благами и нести обязанности в соответствии со своим положением в обществе и государстве³. Но реакции на прошение не последовало, и ситуация продолжала обостряться. Румынские историки А. Дуцу и П. Теодор справедливо отмечали: «Специфика, развитие, традиции, исторические особенности и в первую очередь иноземное господство определили подчинение Просвещения национальным потребностям, национальные нюансы и прагматизм Просвещения» в трех княжествах⁴. Именно его практицизмом объясняется, казалось бы, необъяснимое и алогичное в истории Молдавии и Валахии: увлечение просветительскими идеями, прозападная идеологическая ориентация сочетались с твердым курсом на поддержку с Востока, с расчетом на освобождение при помощи самодержавной России, с многократными обращениями к ее монархам. В основе лежало сознание того, что собственными и даже общебалканскими силами османского колосса не одолеть. Надежды подкреплялись шагами Петербурга, выработавшего стратегию внешней политики на балканском направлении, нацеленной на образование здесь цепи христианских государств, на первом этапе пользующихся автономными правами в составе Турецкой империи, но в перспективе независимых. «Греческий проект» Екатерины II (1783 г.), предусматривавший создание «Дакийского государства» (Молдавия, Валахия, Бессарабия) и «Греческой империи», относящиеся к 1805-1806 гг. меморандумы князя А. Чарторыского, тогда возглавлявшего ведомство иностранных дел России и обосновавшего ее заинтересованность в образовании на Балканах цепи этих государств, — этапы в формировании курса. Перед русско-турецкой войной 1828-1829 гг. уже и речи не было о территориальном расширении в Юго-Восточной

398

Европе. Самодержавие засвидетельствовало свое «бескорыстие» в международных договорах. И действительно, победоносный Адрианопольский мир 1829 г. не сопровождался территориальными приращениями России в регионе.

По Адрианопольскому договору Молдавии и Валахии предоставлялась «свобода богослужения, совершенная безопасность, народное независимое правление и право беспрепятственной торговли» с окружающим миром. К договору прилагался отдельный акт, означавший международное признание Дунайских княжеств. Они освобождались от обременительных поставок по заниженным ценам зерна, скота и леса в Стамбул, обязательства Княжеств в отношении Высокой Порты ограничивались выплатой ежегодной дани; господарство становилось пожизненным, сменять князей стало возможным лишь за тяжкие преступления и с согласия Зимнего дворца. Тем самым троны в Яссах и Бухаресте перестали быть предметом торга и связанных с ним злоупотреблений. Турецкие крепости Брэила (Браилов), Турну-Северин, и Джурджу (Журжево), державшие население в покорности, подлежали срытию, а их обитатели-мусульмане — выселению за Дунай. Султан отказывался от вмешательства во внутренние дела Княжеств и заранее давал согласие на проведение в них реформ. После более чем столетнего перерыва возрождались национальные вооруженные силы под именем земского войска⁵.

В первые послевоенные годы, пока в Молдавии и Валахии стояли русские войска, администрацию в них возглавлял просвещенный вельможа П. Д. Киселев. В Княжествах наступил бурный экономический, политический и культурный подъем. Произошла отмена внутренних таможен, вводилась свобода торговли, создавалась медицинская и санитарная службы, были приняты почти идентичные для двух княжеств Органические регламенты, определявшие государственный строй, административную систему, правопорядок, аграрные отношения, положение различных классов в обществе. Был введен принцип разделения властей, учреждались министерства, прокуратура и адвокатура; полиция, ранее содержавшая сама себя за счет поборов с населения, переводилась на жалованье, провозглашалось право купечества на предпринимательство. Установленный по Дунаю карантин служил своего рода границей между Княжествами и Турцией⁶.

В экономике начался бум. Площади под сельскохозяйственными культурами выросли в ближайшее десятилетие вдвое, ожила

399

внешняя торговля, порты Брэила и Галац стали конкурировать по вывозу зерна с «самой» Одессой, затеплились первые очаги капиталистического предпринимательства в городах. Хозяйственный подъем сопровождался подлинным национально-культурным возрождением. В 1829 г. в Яссах и Бухаресте появились первые газеты на родном языке; характерны их названия: «Алби-на ромыняскэ» («Румынская пчела») и «Курьерул ромынеск» («Румынский курьер»). В первых номерах обеих газет воздавалась хвала России. Один из зачинателей национальной публицистики Г. Асаки благодарил ее за «родительскую заботу» о Молдавии; его валашский коллега И. Элиаде-Рэдулеску уподоблял ее орлу, Россия, писал он, «отечески защищала нас, благодаря чему мы пользуемся правами земли нашей»⁷.

В Княжествах ширилась сеть учебных заведений с преподаванием на родном языке (раньше преобладал греческий); в Яссах и Бухаресте открылись «академии» — очаги высшего образования, предшественники университетов. Шел активный поиск рукописей в монастырских хранилищах, издавались летописи, литературные дарования В. Александри, А. Руссо, Ч. Боллиака вспыхнули ярким светом. В историографии проявили себя М. Когэлничану и Н. Бэлческу. «Образ прошлого», воспоминание о Римской империи, слава предков, сражавшихся с турецкими захватчиками, пробуждали стремление к освобождению. Молодежь в поисках знаний устремилась за рубеж, в Гейдельберг, Берлин, Брюссель и прежде и больше всего в Париж.

Деятельность представителей трансильванской школы стимулировали чувство гордости румын своим происхождением, они вручили идеологическое знамя борцам за национальное освобождение. Наряду с православием появился новый фактор, объединявший выходцев из трех княжеств, — язык (фактор тем более значительный, что половина трансильванских румын исповедовала униатскую религию). Язык в понимании просветителей означал и национальность. Предки, говорил в своей лекции в Михаэлянской академии в Яссах М. Когэлничану, считали себя молдаванами, валахами, трансильванцами, банатцами, а не румынами. В их разобщенности он усматривал причину бед и неурядиц⁸. В 30-е гг. румынами называли обычно валахов (от названия страны— Цара ромыняскэ— Валахия), обобщающим был термин «молдо-валахи»; в 40-е гг. вместо него стали употреблять слово «румыны». Просветительский этап в развитии общественного сознания и культуры ознаменовался осознанием этнического родства молдаван и валахов, стремлением к созданию единого

400

литературного языка и общей культуры на базе обретенного наследия. Не обходилось при этом без перегибов: местные латинизаторы, возглавляемые И. Элиаде-Рэдулеску, выступали под знаменем «итальянской школы». Газета «Курьерул ромынеск» ратовала за перевод письменности, уже три века основывавшейся на славянском алфавите, с кириллицы на латиницу. В Дунайских княжествах, как раньше в Трансильвании, развернулась борьба за изгнание из языка слов славянского и греческого происхождения. Здравые умы пытались образумить рьяных латинизаторов. А. Руссо тревожился: «У нас будет итальянизированный, офранцузенный язык, непонятный для простого народа». К. Стамати полагал: славянские слова «так укоренились в румынском языке, что если их вырвать с корнем, то искалечен был бы наш язык»⁹. М. Когэлничану разделял эту тревогу: латинизаторы довели национальную идею до абсурда, «они воображают, будто завоевывают уважение всего мира криками, что они являются римлянами, происходят от римлян, а посему принадлежат к первому в свете народу»¹⁰. Хотя их не слушали, реформаторы упивались своим «новаторством».

В 30-е гг. развернулось духовное объединение романоязычного населения Молдавии, Валахии и Трансильвании, точнее даже — их образованной элиты. «Культура в этот период, — пишет Э. А. Джапаридзе, — тесно связана с событиями дня, питается общественными идеалами, но сама, в свою очередь, оказывает сильное влияние на общественную жизнь»¹¹. Пробуждавшееся национальное самосознание в немалой степени питалось мыслью об общности языка, культуры, гордостью за прошлое, стремлением возвыситься в настоящем и добиться освобождения в будущем.

А.Руссо отмечал: «За шестнадцать лет, с 1835 по 1851г., Молдавия прожила больше, чем за предшествовавшие пятьсот лет своей истории... Глаза и мысли родителей были устремлены на Восток, наши — на Запад, различие — как небо от земли»¹²-Смена вех в национальных устремлениях была связана с теневыми сторонами режима Органических регламентов, составленных комиссиями из крупных бояр, которые радели о своих сословных интересах и постарались сохранить феодальные основы аграрных отношений. Наделы зависимых крестьян по регламентам сокращались, барщина и оброк увеличивались. Боярство выхлопотало себе освобождение от налогов и монопольное право на занятие государственных должностей. Господари, посаженные на престолы в Яссах и Бухаресте по договоренности между Петербургом

401

и Стамбулом, правили в интересах окружавшей их камарильи, закрывая глаза на произвол и взяточничество чиновников, и лихоимствовали сами. В Валахии и Молдавии царил административный, полицейский и судебный произвол. Поскольку российское самодержавие опиралось в Княжествах на консервативное боярство, оппозиция, принявшая политический характер и ставшая именоваться национальной партией, рассматривала Россию как гаранта режима коррупции и злоупотреблений. На нее с Высокой Порты было перенесено острие национального протеста. В то же время «латинскую сестру», Францию, окружили ореолом светоча просвещения, сокровищницы прогрессивных идей, среди молодежи распространился ее культ. Официальная Россия с ее самодержавным строем, отсутствием конституционных свобод и жандармской слежкой ничего не могла противопоставить ценностям Запада. Туда же шел ширившийся экспортный поток, — Россия же с ее зерновым по преимуществу хозяйством представлялась в этом смысле не рынком, а конкурентом.

Политическая жизнь в Дунайских княжествах протекала бурно, хотя и участвовал в ней незначительный процент населения. Господари конфликтовали с крупным боярством, последнее — с мелким и средним, нарождавшееся демократическое движение выступало против боярской привилегии на власть и освобождение от налогов. Малочисленная оппозиция оформилась в виде кружков, программы которых сильно разнились (от стремления ограничить княжеский произвол, уравнять в правах крупное и мелкое боярство до требования национального освобождения и введения равенства граждан перед законом), но почти все содержали пункт об отмене царского протектората. Несмотря на скромные масштабы движения и заговорщическую тактику, оно знаменовало конец просветительского этапа в развитии национальной идеи; «чистые просветители» исчерпали свои функции — осудили деспотизм, вселили веру в знания, вызвали к жизни «образ прошлого», устремили внимание на общность происхождения молдаван и валахов, поставили задачу создания единого литературного языка, положили начало духовному объединению двух народов. Все сказанное относилось к узкой прослойке образованной части общества, в среде которой понятие «румынский» решительно вытесняло прежние представления — «валашский» и «молдавский». В ЗО-е гг. были заложены предпосылки объединения политического и государственного. Национальная идея представлялась основой в этом процессе, стиравшей различия и разногласия, позволявшей образовать единый

402

фронт разных социальных сил. «Первым для всех румын должно быть объединение, это главное для каждого, кто считает себя румыном», — говорил К. Негри в 1845 г.¹³.

В 40-е гг. на арену политической деятельности вступило новое поколение— молодежь, учившаяся в западных, прежде всего французских, университетах. Наметился переход от узкой кружковщины и заговорщической тактики к систематической работе по подготовке революции. Возникли два центра: «Фрэцие» («Братство») в Бухаресте (с февраля 1843 г.) и Общество румынских студентов в Париже (1845 г.).

«Фрэцие», строго законспирированная организация, действовала под прикрытием легальной Литературной ассоциации. Эмиссары «Фрэцие» посещали Молдавию и Трансильванию под благовидными предлогами — выработки грамматики румынского языка, ознакомления с памятниками старины. Под этим покровом велась кропотливая работа по собиранию сил и согласованию позиций. В девизе общества— «Справедливость. Братство» — явственно ощущалось влияние Великой французской революции. Программа «Фрэцие» включала следующие пункты: автономия Дунайских княжеств, отмена Органических регламентов, ликвидация привилегий боярства, освобождение крестьян и наделение их землей, уважение сюзеренитета Высокой Порты, ликвидация протектората России¹⁴. Программа носила явно революционный характер: регламенты воспринимались как правовой инструмент, обеспечивавший правление крупного боярства, сословие которых подлежало уничтожению; в «крестьянском пункте» отражалось влияние взглядов революционного демократа Н. Взлческу, одного из основателей общества, но характерно и наличие «фигуры умолчания» — пути освобождения и вопрос о выкупе за землю не определялись. Самодержавие рассматривалось как своего рода гарант сохранения всего старого и застойного, отсюда— требование отмены его протектората. Реверанс в сторону сюзеренитета Высокой Порты преследовал тактическую цель — рассорить ее с Россией и тем самым облегчить задачу объединения Княжеств и проведения в них буржуазно-демократических реформ.

Работать на родине в условиях полицейских преследований и цензурных гонений было трудно и опасно. Гораздо больше возможностей предоставляло зарубежье, прежде всего Париж. «Только здесь можно создать маленький центр румынизма, вдохновленный чистой добродетелью и страстной, свободной от честолюбия и стремления к личной славе любовью», — полагал

403

А. Голеску¹⁵. К Обществу румынских студентов примкнули люди постстуденческого возраста и разных общественных и политических взглядов: радикально настроенные К. Росетти и братья Брэтиану, революционный демократ Н. Бэлческу, либералы — валах И. Гика и молдаванин М. Когэлничану. Их роднила ненависть к реакционному боярству и феодальному строю, стремление добиться объединения Дунайских княжеств. Национальная идея должна была смягчать неизбежные разногласия по вопросу о путях достижения цели и будущего государственного устройства: радикалы являлись сторонниками республики, либералы — конституционной монархии. И. Гика ездил даже в Яссы к господарю М. Стурдзе с предложением — занять также престол в Бухаресте и тем самым совершить акт объединения^1б. Не без труда, в спорах, возобладало сознание необходимости выступать единым фронтом на данном этапе. Единого программного документа все же принять не удалось. Показательно, что Н. Бэлческу в речи («Замечания о настоящем положении, о прошлом и будущем Родины»), произнесенной в ночь под новый, 1848 год, приглушил социальные мотивы: главное — национальное объединение, слияние мыслей и чувств, что явится прологом к государственному единству и осуществлению реформ «на священных принципах справедливости и равенства»¹⁷.

В таком состоянии эмиграцию застала Февральская революция 1848 г. в Париже. Румыны участвовали в штурме королевского дворца Тюильри и сражались на баррикадах. В марте и апреле состоялись два общих собрания эмигрантов, на которых всплыли расхождения по вопросам тактики. Н. Бэлческу настаивал на немедленном выступлении, братья Брэтиану советовали подождать и заручиться поддержкой революционной Франции. Румынская делегация обратилась к А. Ламартину, занявшему во французском правительстве пост министра иностранных дел. Он встретил румын приветливо и выразил сочувствие их делу, но воздержался от принятия каких-либо обязательств. В беседе же с российским послом Н. Д. Киселевым Ламартин отнекивался от покровительства румынам, которые тем не менее сохраняли иллюзии относительно поддержки со стороны «латинской сестры».

404

2. Молдавия в 1848 г.

Румынские эмигранты почти поголовно потянулись на родину, но въезд в Молдавию им не разрешили. Ситуация там сложилась тяжелая и взрывоопасная: в 1847 г. Княжество поразило двойное бедствие— засуха и нашествие саранчи. Выступления крестьян против помещиков не прекращались, торговцы выражали недовольство боярскими привилегиями, мелкие и средние бояре, отстраненные от власти, выступали против самоуправства нескольких семей «великих бояр», за преобразование основанного на рутинном крестьянском труде сельского хозяйства; часть крупных бояр протестовала против деспотических методов правления, казнокрадства и административных злоупотреблений режима господаря М. Стурдзы.

27 марта (9 апреля) 1848 г. в ясской гостинице «Петербург» состоялось собрание с участием более тысячи человек — бояр, купцов, ремесленников. После бурных дебатов оно избрало комитет, который вручил князю «Петицию-прокламацию». Начиналась она с призыва неуклонно соблюдать Органический регламент, то есть не нарушать закон, затем говорилось о гарантии неприкосновенности личности, отмене телесных наказаний и цензуры, преобразовании школы, введении ответственного правительства, освобождении политзаключенных, образовании национальной гвардии. Высказывалось пожелание улучшить положение крестьян, урегулировав их отношения как с помещиками, так и с властями¹⁸, но об отмене барщины и наделении землей не упоминалось.

Документ отражал сложный состав собравшихся и был направлен прежде всего против княжеского произвола. Петиция, однако, предусматривала и государственные преобразования буржуазно-демократической направленности, что подрывало не только режим Стурдзы, но и господствующее положение крупнобоярской верхушки. Все же, если реформационная струя проступала в «Петиции-прокламации» отчетливо и сильно, то революционную трудно заметить. Это был компромисс, в котором слабость буржуазного крыла движения проявилась с полной очевидностью. Промышленность мануфактурно-фабричного плана в Молдавии почти отсутствовала, торговцы оперировали главным образом с продукцией сельского хозяйства, были теснейшим образом связаны с помещичьим землевладением и от него зависели. К тому же чуть не половина торговцев и владельцев мастерских числились иностранцами (почти сплошь австрийскими подданными)

405

и как таковые не подлежали местным законам (хотя произвол на них распространялся).

Господарь М. Стурдза с перепугу принял 33 из 35 пунктов «Петиции-прокламации», но быстро опомнился и приступил к расправе, устроив облаву на оппозиционеров и взяв штурмом построенную баррикаду. Других участников движения схватили по домам, некоторым удалось скрыться. Князь объявил «своим возлюбленным горожанам», что «недостойные люди с мятежным складом ума» утихомирены, их козни пресечены и «порядок» восстановлен¹⁹.

Но причины для возмущения и протеста оставались, страна дружно ненавидела обладателя трона. В селах началась «политическая эпидемия», крестьяне решили, что пришло время делить боярские земли, участились случаи отказа от выхода на барщину (даже в поместьях самого Стурдзы). В апреле появились брошюры и листовки с требованием реформ.

Россия и Высокая Порта прислали в Яссы своих комиссаров — генерал-майора А. О. Дюгамеля и Талаатаэфенди. Инструкция, которой снабдили генерала, звучала как будто бы невинно: Россия «полна решимости придерживаться оборонительной тактики и не дозволять проникновение в ее пределы революционного потока. Она будет уважать независимость и целостность соседних стран. Она отмежевывается от всего, что может быть истолковано как стремление вмешиваться в их внутренние дела». Однако «под знаком строгого секрета» генерал должен был заверить, что «наша поддержка может принять более выраженный характер» и если произойдут «тревожные осложнения»— обещать князьям «материальную помощь» в виде занятия Молдавии и Валахии царскими войсками²⁰.

Российский комиссар слал тревожные донесения: «колебания умов» не прекращаются, под «наружным видом тишины» притаилась опасность. В мае Стурдза обратился к царскому командованию с просьбой ввести в Княжество войска.

По расхожему мнению, царь Николай I был расположен подавлять революцию вооруженной рукой чуть ли не во всей Европе, но это мнение не соответствовало действительности. Россия совершенно не отвечала образу несокрушимой твердыни агрессивного абсолютизма, который ей сопутствовал за рубежом. В 1848 г. на нее обрушились бедствия почти апокалиптические: засуха, неурожай, пожары, эпидемия холеры. Недород хлебов поразил Поволжье, Черноземье, Украину и Приуралье; в довершение всего на поля напала саранча. Сушь способствовала распространению пожаров, погорели многие города и тысячи сел²¹. Эпидемия холеры

406

вылилась в национальное бедствие. В довершение всех трудностей существовала хроническая нехватка денег: «Не знаю, право, как вывернуться из сметы; теперь уже не досчитывается более десяти миллионов! Ужасно. Надо везде беречь копейку, везде обрезывать что только можно и изворачиваться одним необходимым»²², — свидетельствовал Николай I в переписке с фельдмаршалом И. Ф. Паскевичем. Пускаться в такой ситуации в карательный поход по зарубежью представлялось идеей химерической. Первые же зондажи у «друзей» по Священному союзу в Берлине и Вене принесли разочаровывающие результаты: король Фридрих-Вильгельм IV и император Фердинанд с трудом удерживались на тронах под натиском «верноподданных». Поэтому в Петербурге было решено «оставаться в оборонительном, почти кордонном состоянии sur ce qui vive*, обращая самое бдительное внимание на собственный край, дабы все попытки дома укрощать в самом начале», и разработать план военной защиты от натиска революции на рубеже реки Вислы²³.

В разъяснение этой позиции канцлер К. В. Нессельроде наставлял посла в Париже Н. Д. Киселева: Россия «желает мира и сохранения территориального порядка в Европе, установленного Парижским и Венским трактатами. Она не намерена вмешиваться во внутренние дела Франции, она не примет никакого участия во внутренних раздорах, которые могут возникнуть; она никоим образом не будет влиять на выбор правительства, которое народ пожелает себе выбрать»²⁴. Это был отход от принципов Священного союза, предусматривавшего солидарность монархов против народов, по сути дела— признание права последних на самоопределение ²⁵.

Поэтому Николай I не торопился откликнуться на просьбу молдавского господаря М. Стурдзы о вводе в Княжество русских войск: «Дюгамель пишет, что необходимо сместить Стурдзу в Молдавии и что сему краю угрожает нашествие из Трансильва-нии с помощью поляков и всякого сброда; ежели так, наши войска вступят по Серет, хотя, признаюсь, мне этого очень не хочется». Затем случилось нечто парадоксальное: переход через Прут отряда генерала Герценцвейга произошел без прямого приказа царя, а по вызову обеспокоенного Дюгамеля. В письме императора Паскевичу от 21 июня (3 июля) встречается следующий абзац: «Крайне мне прискорбно, что Дюгамель, испуганный смутами в Валахии, сам от себя предложил Герценцвейгу вступить в

* Стой, кто идет¹ (фр )

407

Молдавию. Не убежден я в сей необходимости и опасаюсь больших затруднений». Николай боялся протестов в Европе и не хотел бросать тень на образ царя-покровителя православных. Герценцвейг. вообразив, что нарушил монаршью волю, покончил жизнь самоубийством, его отряд получил приказ возвращаться в Бессарабию. Николай вздохнул с облегчением¹ «К счастью, войска наши не перешли Прут и не перейдут без крайней необходимости, разве турки меня попросят и сами пойдут»²⁶.

Но, поскольку из Валахии и Трансильвании приходили тревожные вести о движении, по глубине и размаху несравнимом с молдавским, царские войска переправились через Прут и заняли Молдавию, прервав там естественный ход событий, на что ни Париж, ни Лондон не прореагировали²⁷.

Задача осмысления уроков, извлечения опыта и выработки планов на будущее выпала на долю эмиграции. Осенью 1848 г. М. Когэлничану, будучи в Черновцах, написал программный документ «Пожелания национальной партии в Молдавии». Обращает на себя внимание само название: организационно никакой национальной партии не существовало, под нею подразумевалось все общественно-политическое движение, боровшееся под национальным знаменем, причем в обоих княжествах. «Пожелания» открывались историческим очерком для обоснования автономных прав Княжеств с явной склонностью преувеличить их масштаб в прошлом. Отмечалось и значение Адрианопольского мира, который, по мнению автора, частично возместил румынам понесенные ими потери. Далее говорилось: «Национальная партия с полной убежденностью заявляет, что Органический регламент ни в коей мере не способен обеспечить счастье страны», и семнадцать прошедших лет это доказали²⁸.

Когэлничану твердо стоял за эволюционный, а не революционный путь развития страны: «Молдаване — не мятежники и ни с кем не борются. Они слишком слабы для посягательств на права других, но требуют уважения к своим правам», из которых самое святое — „внутренняя самостоятельность, то есть автономия"». Основной закон страны, продолжал автор, должен быть плодом местных обычаев и потребностей. «Мы желаем вернуться к учреждениям, родившимся на нашей земле, которыми мы обладали в течение пяти веков и которые мы хотим лишь приспособить к знамениям и потребностям эпохи»²⁹.

Несмотря на стремление облечь современность в старые одежды, которое отличало реформаторов умеренного толка повсюду в Европе от революционеров, желавших сокрушить все до основания, изложенная в «Пожеланиях» программа впечатляла глубиной

408

и разнообразием предлагаемых преобразований: предусматривались достижение «административной и законодательной независимости во всех внутренних делах без всякого вмешательства извне», равенство гражданских и политических прав жителей, отмена рангов и привилегий, избрание князя «из всех состояний общества», ответственность министров и всех должностных лиц, свобода печати, защита личной свободы и неприкосновенность жилища, бесплатное обучение, суд присяжных и несменяемость судей, отмена смертной казни, свобода культов, моральный и социальный подъем православного клира («нынешнее низшее духовенство в таком запущенном состоянии, что удивительно, как у народа еще сохранилось религиозное чувство»), предоставление политических прав всем христианам, постепенная эмансипация евреев, пересмотр гражданского, коммерческого и уголовного кодексов (последний вообще «позорит страну»), говорилось об «энергичной борьбе против коррупции», о мерах для поощрения промышленности и торговли³⁰. Несмотря на явные изъяны (политические права предоставлялись лишь христианам, а евреи, например, должны были эмансипироваться постепенно), изложенная в «Пожеланиях» программа отличалась широким размахом предлагаемых реформ и превратила бы страну в передовое по тому времени государство. Когэлничану не обошел и животрепещущую аграрную проблему: «Ныне вся тяжесть повинностей и налогов государству ложится, вопреки всякой справедливости, на бедных, на тех, у которых нет ничего кроме тела, на обитателей сел; лишь они содержат господаря, о них не ведающего, администратора, который их обворовывает, судью, от которого они не ждут справедливости, служителя, который порет их бичом, военного, которому нечего защищать, ибо у крестьянина нет ничего под солнцем, нет даже землянки, где бы отдохнули усталые кости». В программу был внесен пункт об отмене барщины и наделении крестьян землей «на условиях, которые определит Учредительное собрание». Когэлничану выступал за «мирное, но решительное наделение»: «сегодня это еще зависит от нас, но имейте в виду, что скоро это произойдет без нас и с пролитием потоков крови»³¹. Сказано было столь ясно, что комментариев не требовалось.

Программа выражала систему взглядов крупнейшего румынского реформатора той эпохи. Первая и главная цель, призванная сплотить воедино весь народ без различия сословий, рангов и состояний, излагалась им в следующих словах: «Национальная партия предлагает как основу основ, без чего рухнет все национальное здание... объединение Молдавии и Валахии»³².

409

3. Валахия: незавершенная революция

Валахи постарались учесть горький опыт своих молдавских единомышленников. Общество «Фрэцие» тщательно готовилось к выступлению. Правда, в его среде обнаружились разногласия и по программным, и по тактическим вопросам. Крайне революционные позиции занимал Н. Бэлческу, настаивавший на участии армии в выступлении и на выдвижении сразу же в практическом плане земельной проблемы. В мае 1848 г. в революционный комитет вступила группа видных деятелей культуры во главе с тремя братьями Голеску и Элиаде-Рэдулеску, который в политике воплощал дух умеренности и компромисса и не скрывал, что стремится «воспрепятствовать подстрекательским средствам, ультрарадикальным реформам и воинственному энтузиазму» некоторых своих коллег³³. Выработанная комитетом программа явилась плодом договоренности между различными течениями.

Выступить одновременно в четырех местах, как намечалось, не удалось — полиция не дремала. Пришлось ограничиться одним выступлением. 9 (22) июня 1848 г. в селении Ислаз на западе Княжества И. Элиаде-Рэдулеску зачитал перед толпой собравшихся крестьян и выстроившейся ротой солдат под командованием капитана Н. Плешояну манифест, ставший известным как Ислазская прокламация и содержавший программу преобразований. В предисловии, написанном самим Элиаде, говорилось: «Румынский народ поднимается и вооружается не для борьбы одного класса против другого и не для разрыва связи с зарубежьем, а для того, чтобы держать в узде и повиновении тех, кто замыслил зло против счастья народного. Призыв румын — это призыв к миру и братству».

Эти слова звучали несколько неопределенно, ибо не разъяснялось, кто же умышлял зло против народа. В двадцати одном пункте Ислазской прокламации говорилось об административной и законодательной независимости (т. е. автономии Княжества), отмене титулов и рангов, равенстве граждан перед законом, свободе слова, собраний и печати, введении прогрессивно-подоходного налога, создании национальной гвардии, бесплатном обучении детей до 12-летнего возраста; предусматривалось проведение «прямых, свободных и широких выборов» в Учредительное собрание и выражалась надежда, что только «способности, добродетели, поведение и общественное доверие» кандидата

410

определят его успех на выборах³⁴. Господарь по сути дела должен был стать президентом республики, предусматривалось его избрание на пять лет. 13-й пункт, включенный по настойчивому требованию Н. Бэлческу, обещал крестьянам отмену барщины и наделение их землей за выкуп. Несмотря на серьезные недостатки (не указывалось, какова должна быть величина надела, будут ли широкие выборы всеобщими), Ислазская прокламация явилась выдающимся документом буржуазно-демократического содержания. Собравшаяся на площади в Ислазе толпа с воодушевлением приветствовала этот документ, особенно его 13-й пункт, и проповедь священника Р. Шапки, в которой тот призывал Бога избавить народ «от произвола клаки» (барщины).

В программе ни словом не поминалось о том, что было на устах у всех, — об объединении Дунайских княжеств. Элиаде заверял собравшихся, что внешней угрозы для революции вообще не существует: «Великодушная Высокая Порта в своих собственных интересах» примет изложенную программу, а «роль России сведется к тому, чтобы обеспечивать наши права». Все же, добавлял он, на всякий случай надо воздвигнуть «крест на наших границах, и русский их не преступит, ибо это означало бы попрание креста, коему он поклоняется»³⁵. Так, пока еще контурно, обозначался замысел будущей революционной власти: лояльность по отношению к султану и осуждение царского протектората, с тем чтобы появилась возможность маневрировать между двумя дворами, а в максимально благоприятном варианте — столкнуть их друг с другом.

î 1 (23) июня набатный колокол прозвенел в Бухаресте. Из предместий и окрестных сел толпы народа двинулись к дворцу. Здесь были крестьяне, ремесленники, торговцы, рабочие мануфактур, чиновники, школяры. Ни войска, ни полиция сопротивления не оказывали. Депутация повстанцев явилась во дворец, и князь Г. Бибеску, сидя между двумя членами революционного комитета, подписал Ислазскую прокламацию, ставшую конституцией страны. Курс Элиаде-Рэдулеску на мирное преобразование государства и общества вроде бы оправдался. Сформированное временное правительство формально возглавил консерватор до мозга костей митрополит Неофит, военным министром остался занимавший до этого пост полковник И. Одобеску. Признанный глава и оратор радикалов К. Росетти в газете «Прункул ромын» («Румынский младенец») славил свершившееся: «Бояре, священники, ремесленники— все обнимаются, кричат и плачут от радости»³⁶. Народ в ожидании светлого

411

будущего с готовностью присягал конституции. 15 (27) июня на Филаретовом поле, переименованном в «Поле свободы», состоялась торжественная церемония: собрались 30 тыс. жителей Бухареста и окрестных крестьян. Ремесленники пришли цехами, печатники привезли станок и тут же распространяли на еще пахнувших типографской краской листах бумаги революционные стихи.

Но оказалось, что торжествовать было рано. Князь Г. Бибеску, трезво поразмыслив, удалился в «изгнание» в соседнюю Австрию, лишив революцию легального прикрытия, а бояре предприняли две попытки контрреволюционного переворота, однако солдаты отказались стрелять в народ.

28 июня (10 июля) по столице распространились слухи о готовящемся вторжении русских войск. Они не соответствовали действительности. Переправив 5-й пехотный корпус через Прут в Молдавию, Николай I двигать его дальше не собирался. «Укротив мятеж в Молдавии, я хочу воротить войска свои и ни в коем случае не переходить через Серет и вступать в Валахию», — делился он своими соображениями с И, Ф. Паскевичем 5 (17) июля³⁷. Но у страха глаза велики, и министры временного правительства сочли благоразумным скрыться в Карпатских горах. Правда, номинальный глава правительства митрополит Неофит остался в Бухаресте. 29 июня (11 июля) изумленные жители столицы прочли расклеенные на стенах объявления, в которых коварный иерей сообщал им «добрую весть» о бегстве «мятежников» и восстановлении «порядка».

Панические слухи рассеялись, и пристыженные министры вернулись к своим департаментам, но эпизод с их поспешной эвакуацией не прошел незамеченным в Петербурге: раз слух о русской интервенции породил у руководителей «панический страх», сопротивляться они не станут, «дух мятежа» в массы не проник, решили в ведомстве К. В. Нессельроде³⁸.

Летом 1848 г. правительство приступило к преобразованиям. Оно отменило боярские звания и связанные с ними привилегии, смертную казнь и телесные наказания, рабство цыган, ликвидировало цензуру, провозгласило свободу слова, собраний и печати, предоставило гражданские права евреям и прочим «иноверцам», приняло решение о создании добровольческой нерегулярной армии под командованием Г. Магеру. Особые комиссии занялись подготовкой реформ в сфере просвещения, финансов, администрации, налогообложения, торговли, судоустройства, промышленности и сельского хозяйства. Несмотря на все старания Н. Бэлческу,

412

ему не удалось добиться немедленной отмены барщины. Напротив, правительство обратилось к «братьям-крестьянам» с призывом еще три месяца (т. е. до конца сельскохозяйственных работ) трудиться на помещиков и уповать на Учредительное собрание. Комиссия по аграрному вопросу собралась на свое первое заседание лишь 9 (21) августа, когда над революцией уже сгущались тучи нашествия.

Надолго отложить внешние дела возможным не представлялось. Идея братского союза народов реальных плодов не приносила, хотя эмиссары временного правительства присутствовали и в Вене, следя за событиями, и во Франкфурте-на-Майне, где заседал общегерманский парламент. Отчаянные призывы к Франции: «Вся наша надежда на вас, на нашу вторую родину» — отклика не встречали. А. Ламартин заявил румынам, что, «будучи только членом правительства, не может ничего предложить, кроме своих чувств»³⁹. Лозунг объединения с Молдавией широко и свободно обсуждался в печати, и в Стамбуле о нем не могли не знать. Однако временное правительство, дабы не вызывать гнева Высокой Порты, отказалось от его официальной поддержки. Оно отправило в Турцию причитавшуюся Порте дань, с выплатой которой не спешил господарь Г. Бибеску. Заверения в лояльности самому деспотическому режиму в Европе не способствовали укреплению авторитета правительства внутри страны и подрывали его имидж у прогрессивной общественности за рубежом. Но валашские руководители не теряли надежды столкнуть лбами два двора, сюзеренный и покровительствующий. «Друзья» из консульств Великобритании и Франции заверяли их в самом благожелательном отношении турецких властей. И нельзя сказать, чтобы все расчеты были построены на песке. В Стамбуле испытывали сильнейшее опасение— как бы царь Николай не воспользовался «смутой» в Валахии, чтобы в ней утвердиться, и рассчитывали, наоборот, использовать революцию для подрыва позиций самодержавия как в Княжестве, так и во всем регионе. Царю же не хотелось бросать тень на свою репутацию подавлением православного народа и осложнять отношения с западными державами. Поэтому Петербург услужливо предоставлял Стамбулу малопочетное право расправы с валахами; в устах царских дипломатов зазвучали непривычные заявления о сохранении целостности Османской империи. Канцлер К. В. Нессельроде с досадой жаловался А. О. Дюгамелю, что Порта приписывает царю захватнические замыслы⁴⁰.

413

На первых порах турки заняли выжидательную позицию. Приглашение Нессельроде — взять на себя карательные функции — встретило поэтому ледяной прием. Поведение турецкого комиссара Сулеймана-паши внушало революционерам оптимизм: он вел себя вежливо и предупредительно, присматривался и прислушивался. Посланный с дипломатическим поручением в турецкую столицу И. Гика уговаривал министров и даже добился аудиенции у султана, получив благожелательные, но ни к чему не обязывающие ответы⁴¹. Российский посол в Лондоне Ф. И. Бруннов не без горечи заметил: «Россия столкнется с необходимостью установить порядок в Валахии без турок, но для турок и против турок»⁴². Он сгущал краски. Зрело поразмыслив, турки пришли к выводу, что валашское освободительное движение по своему значению выйдет за локальные рамки и рано или поздно неминуемо обратится против османского суверенитета. В результате курс на сотрудничество с Петербургом восторжествовал. «Меня сейчас больше испугал бы уход русских войск из Княжеств, чем их присутствие»⁴³, — признавался великий визирь Мустафа Решид-паша.

19 (31) июля Сулейман-паша переправил двадцатитысячный отряд войск через Дунай у Джурджу, не обратив внимания на робкий протест временного правительства, а затем потребовал его самороспуска, что и было исполнено. Затем турецкий комиссар настоял на урезании текста конституции, в ходе которого исчезла и статья о наделении крестьян землей. Ампутированный документ был отправлен в Стамбул, где его положили в долгий ящик.

Умеренные во главе с И. Элиаде-Рэдулеску продолжали твердить об «общих интересах» валахов и султана и «традиционно доброжелательных отношениях» с Портой. Решительно настроенные революционеры (Н. Бэлческу, Ч. Боллиак) настаивали на сохранении конституции в первозданном виде и сопротивлении интервентам. В таких условиях 9 (21) августа приступила к заседаниям комиссия по аграрному вопросу. Ее члены-помещики не обратили внимания на призыв властей полюбовно договориться с крестьянскими депутатами о реформе и мертвой хваткой вцепились в землю. Разочарованная деревня утратила интерес к революции. Реакционное боярство подняло голову и обратилось к султану с прошением — заменить Сулеймана-пашу, который будто бы «заигрывал» с революцией, более решительным человеком. 19 (31) августа новый комиссар Фуад-паша прибыл в Валахию и переправил через Дунай подкрепления. В ответ в Бухареете

414

при большом стечении народа были сожжены тексты Органического регламента и местнической книги боярства. Но на Фуада это впечатления не произвело. 13 (25) сентября его войска подошли к Бухаресту; толпа, собравшаяся у заставы, была смята, кавалерия «прорубилась» через нее, оставив многочисленные жертвы. Героическое сопротивление оказала рота солдат-пожарных, погибших почти поголовно.

Заняв город, Фуад информировал митрополита (иных властей он не признавал), что прибыл как «посланец мира», чтобы передать «жителям Валахии распоряжения их законного суверена»; сопровождающая его армия «призвана защищать и укреплять законный порядок». В обращении к валахам «всех классов» он сообщал, что султан вместе со всей Европой борется с революцией, порожденной «духом коммунизма». Ее валашские сторонники, в трактовке Фуада, подняли руку на национальные институты, которые Высокая Порта предоставила Княжеству, оказались затронутыми и политические интересы России, кои султан, по заверению его комиссара, заботливо опекал⁴⁴.

Несмотря на столь успокоительное заверение, самодержавие сочло нужным самому позаботиться о своих интересах. 15 (27) сентября в Валахию вступили царские войска, турки встретили их «с видом покорности судьбе», как отмечалось в российской дипломатической переписке, но возражать не посмели. Собственно карательных функций корпусу А. Н. Лидерса осуществлять не пришлось — сколько-нибудь серьезного сопротивления не оказывалось. «Новая республика, — делился своими впечатлениями один из офицеров, — составленная из самого малого числа заговорщиков, без всякого участия народа, уступила нам честь и место без боя... Прежний порядок был водворен без усилий»⁴⁵. Но войска из Валахии не удалились — они стояли наготове на случай грозного оборота событий в Венгрии, для удара по ней с юга; другой их задачей являлось не допустить полного хозяйничанья турок, укрепления здесь позиций Османской империи и умаления влияния официальной России. В 1849 г. союзники-соперники заключили Балта-Лиманскую конвенцию, восстановившую действие Органических регламентов и несколько ограничившую автономные права Княжеств.

Натравливая турок на валашскую революцию, К. В. Нессельроде отдавал себе отчет в том, что «турецкие войска сохраняют традиционные нравы и предаются самым разнузданным эксцессам, когда их используют против христианских народов», а это

415

может погрузить Княжества «в слезы, печаль и нищету» и побудить жителей выступить «как один человек с оружием в руках против ненавистного нашествия»⁴⁶. Но Мехмед Фуад-паша сочетал в себе качества сурового карателя и способного администратора. Он убеждал бояр в том, что Высокая Порта одна, без вмешательства России, наведет «порядок» и обеспечит условия для проведения необходимых реформ. Объявленная амнистия позволила вернуться на родину многим деятелям 1848 г. Фуад установил с ними контакты и из этой среды заведомых недругов России пополнял кадры администрации. «Через десять лет в Княжествах уже не будет речи о русских»⁴⁷, — заметил он и во многом оказался прав. «Русская партия» в Княжествах сошла на нет.

416

4. Итоги незавершенной революции. Трансформация национальной идеи

Корифеи старой румынской историографии, А. Ксенопол в Н. Йорга, характеризовали 1848 год в Валахии почти так же уничижительно, как российские очевидцы: либеральная партия «оторвала от почвы идеи Французской революции»; «студенческая молодежь подверглась революционной заразе», ибо «не существовало ни внутренней, ни внешней базы для нового порядка вещей»⁴⁸.

Если говорить о событиях лишь 1848 г., о его непосредственных результатах, то придется, действительно, рассматривать их со знаком «минус». Но значение революции состояло в том, что она подвела итоги многовекового развития, показала бесперспективность дальнейшего существования княжеств порознь и утвердила национальный принцип как идеологическую основу их объединения и дальнейшей эволюции в сторону государственной независимости. Интервенция насильственно прервала развитие назревших процессов, но не могла положить им конец и тем более повернуть историю вспять. «Наша революция еще не кончилась, чтобы судить о ней, она только началась»⁴⁹, — заметил Н. Бэлческу.

«Дома» воцарилась реакция, и поиски путей перенеслись за рубеж, в первую очередь во Францию, куда хлынула многочисленная эмиграция. Все сходились в одном: важнейшая причина поражения— несогласованность и разрозненность действий, «провинциализм», по словам Бэлческу. В марте 1849 г. он обратился к «братьям-эмигрантам» с воззванием, в котором писал: «Не может быть счастья без свободы, не может быть свободы без силы, а мы, румыны, не сможем стать сильными до тех пор, пока не объединимся в единый политический организм»⁵⁰.

Национальная идея обретала конкретную программу: уния Дунайских княжеств, образование сравнительно крупного Румынского государства как исходный пункт и предпосылка общественного прогресса. Но на этом согласие и кончалось. По вопросу о том, как же достигнуть объединения — народным восстанием или с помощью дипломатических комбинаций, — произошло резкое размежевание между сторонниками революции и поборниками реформ.

Н. Бэлческу, как и другие, ставил на первое место национальные задачи: «Цель национальная, самая главная, включающее национальное объединение, есть вопрос жизни и силы».

417

По мнению, мало слить воедино два небольших княжества: «Федерация — вот единственный путь спасения угнетенных народов». Он мечтал о создании Дунайских Соединенных штатов из трех компонентов — румынского, венгерского и югославянского, предусматривая раздел территории между ними по этнической принадлежности населения. Он предполагал образование сменяемых ежегодно федерального совета и правительства из трех министров: военного, иностранных дел, торговли и промышленности. Все прочие вопросы участники этого образования должны были решать самостоятельно, так что с точки зрения государственного права замышляемые Дунайские Соединенные штаты являлись бы скорее конфедерацией.

До конца дней своих Бэлческу веровал: «Лишь европейская катастрофа может решить нашу судьбу и спасти нас. Никто ныне не считает, что империи сделают что-либо для нас, а только всеобщая революция. И пусть кабинеты смотрят на нас как на анархистов». Однако былые его соратники хлопотали именно в кабинетах и на их поддержку рассчитывали. Н. Бэлческу взывал к И. Гике: «Разве не ты во многих печатных изданиях пропагандировал объединение всех румын? Разве не ты изобрел само слово — панрумынизм? Неужели ты веришь, что нас спасет дипломатия, а не революция?»⁵¹

И. Гика выступал за унию Княжеств, поддерживал идею образования Дунайских Соединенных штатов, но с добавлением, обращавшим весь замысел в руины: государство венгров, сербов и румын должно было находиться под сюзеренитетом Высокой Порты. Тщетно Бэлческу разоблачал его взгляды, умоляя вернуться на старые революционные позиции. Гика взял курс на объединение с помощью западных держав и султанской Турции, что автоматически означало сохранение вассальной зависимости. Он проживал в Стамбуле, пользовался благоволением османских властей, а в годы Крымской войны принял пост губернатора (бея) острова Самос, где «успешно» боролся с греческим освободительным движением⁵².

Концепция Н. Бэлческу предполагала в процессе объединения Княжеств превратить их в демократическую республику мелких собственников, что было возможно теоретически осуществить лишь революционным путем, поскольку боярство и слышать не желало о далеко идущих аграрных преобразованиях. На практике Бэлческу оказался в одиночестве; поголовно неграмотное крестьянство не подозревало о существовании его идей, и шансы на их осуществление равнялись нулю.

418

М. Когэлничану, одна из ярких фигур унионистского движения, реформационного по своей сущности, видел будущее родины на пути преобразований, осуществляемых «сверху»⁵³. Подобная схема предполагала не раскол, а сплочение общества, и в первую очередь как можно более широких слоев помещиков и нарождающейся буржуазии. Следовало найти своего рода «модус вивенди» в этом блоке разнородных сил, примирить их или, по меньшей мере, притупить разногласия, лавировать и ждать. Когэлничану проявил себя искусным тактиком, подчинившись стремлению умеренных сторонников унии (т. е. их подавляющего большинства) отложить решение взрывоопасных социальных вопросов до более спокойных времен, что отвечало и его собственному умонастроению. На определенный срок национальная программа не просто потеснила, а вытеснила социальную с политической арены. И. Гика соглашался возглавить эмиграцию, «но лишь под национальным знаменем, оставив революционное»⁵⁴.

Национальный принцип стал доминирующим, его осуществление представлялось в виде создания Румынского княжества. Не только в теории, но и на практике образование сравнительно крупного государства являлось предпосылкой для достижения большей самостоятельности по отношению к сюзерену — Высокой Порте и покровителю — российскому самодержавию и для создания более благоприятных условий экономического, культурного и политического развития. Поэтому трубадуры объединения, не жалея голосов, воспевали его блага. Но национальная идея являлась и своего рода экраном, на лицевой стороне которого отражались процветание и прогресс, а на оборотной скрывалось крестьянское малоземелье, нужда и все, с чем собирались бороться «по возможности» и с разной степенью интенсивности политические силы, соединившиеся под знаменем объединения. Когэлничану считал, что боярство должно смириться с потерями и приспособиться к поступательному ходу истории; его оппоненты полагали, что приспособиться к условиям с существованием обремененной феодальными пережитками крупной земельной собственности следует нарождающейся буржуазии. В конечном счете им удалось одержать верх.

Конечно, в отличие от обрисованной здесь грубой и упрощенной схемы, в жизни этот процесс происходил сложно, ибо шея через расставание с идеалами молодости, порой мучительное, разрыв с друзьями и единомышленниками, примирение и приспособление к суровой действительности. В Париж эмигранты прибыли, не остыв от борьбы и не потеряв надежду на то, что

419

европейская революция лишь отступила и скоро хлынет ее новый вал. Призывы к сплочению народов против тиранов не смолкали. К. Росетти верил, что во Франции воцарится демократическая республика, и тогда он сможет воззвать к братьям в Париже о помощи. «Безумие? — восклицал он, — Возможно! Но я готов умереть во власти этого безумия». Росетти участвовал в эмигрантских комитетах, сотрудничал с Д. Мадзини, призывал к восстанию «всех румын и все другие народы»; «вы почувствуете, — обещал он своим сторонникам, — как дрожит земля под вашими ногами, увидите, как валятся троны под ураганным ветром, и услышите звуки трубы свободы во всех уголках земли»^5Î.

Национальная идея в умах многих гармонично сочеталась с уважением к правам и интересам соседних народов. Г. Крецяну и Д. Флореску в обращении, озаглавленном «Наша цель», провозглашали право угнетаемой нации на восстание против «чудовищ», ее притесняющих. «Гнет рождает принцип солидарности народов, — писали они. — Было бы абсурдно в эпоху, когда идеи завоевания и наследования осуждены всеми здравомыслящими людьми, претендовать на основание государства в пределах Траяновой или Аврелиановой Дакии, но было бы столь же большим упущением позволить чужому государству распространиться там, где преобладает румынский элемент»⁵⁶.

Казалось бы, не растерявшим идеалы Н. Бэлческу и К. Росетти сама судьба определила сотрудничать. Но этому мешали серьезные расхождения. Для Н. Бэлческу национальная революция включала как основу, а не просто как один из своих элементов, социальные преобразования формационного плана. В мировоззрении К. Росетти социальные вопросы занимали подчиненное положение, а на первый план выступали проблемы политического и гражданского равноправия. «Бояре! — призывал он. — Поймите закономерное движение природы, и тогда вы познаете, что все народы без исключения склонны к сохранению спокойствия, а не к восстаниям и погромам!»⁵⁷ Он полагал, что достаточно пойти на разумные уступки для обретения всеобщего благополучия. Бэлческу, стремившийся к активным действиям, считал словоизлияния Росетти празднословием и в конце концов порвал с ним, заявив, что «сыт по горло прокламациями и протестами»⁵⁸.

Не сразу изменили убеждениям молодости братья И. и Д. Брэтиану. Ион усматривал фатальную ошибку революции в надежде на благоволение монархов: «Румыны не проиграли бы революции, если бы не кричали в Валахии „Да здравствует султан!", если бы не провозглашали в Трансильвании здравицы императору,

420

не позабыли о знамени Румынской республики и о лозунге „Объединение или смерть!"»⁵⁹. Ему вторил Думитру: «Верьте, братья! На сей раз мы выступим вместе — венгры, славяне, греки, все они вместе с нами примут участие в священном походе -\ демократии», и «Великая Дунайская конфедерация... станет фактом нашей эпохи», причем ни один народ в ней не потеряет самостоятельности, ибо «наши нации, благодарение Богу, явственно различаются и четко характеризуются»⁶⁰.

Осевший в Стамбуле И. Гика упрекал соратников молодости в приверженности к «эксцентрическим идеям», именовал их отставшими от жизни теоретиками, а крестьянское требование земли расценивал как «чудовищное» и «преступное». Он полагал, что план создания Румынского государства как барьера на пути России на Балканы найдет отклик в Париже (что соответствовало действительности) и в Лондоне (в чем он ошибался)⁶¹. Стремительное скатывание И. Гики с революционных позиций на реформистские и даже консервативные явилось самым зримым проявлением перерождения эмиграции. Рушились расчеты радикалов на близкую европейскую революцию. Мадзинисты, чьи взгляды они разделяли и в чьих организациях участвовали, пола- ,**> гали, что эра монархий кончилась, и надеялись, что истечение *? срока президентства Луи-Наполеона Бонапарта совпадет во Франции с восстанием и другие страны последуют ее примеру. » Переворот Луи-Наполеона, разогнавшего республиканские институты и провозгласившего себя императором, положил конец иллюзиям, а неудача Миланского восстания (февраль 1853 г.) дискредитировала путчистскую тактику.

«Надклассовый демократизм» не выдержал испытаний жизни. В рядах радикалов воцарилась растерянность, обычные для всякой эмиграции интриги, склоки и дрязги дополняли картину. Всплыли затонувшие в 1848 г. планы опоры на Турцию— И. Гика обретал все больше сторонников. Н. Бэлческу, оставшийся в одиночестве и умиравший от чахотки, углубился в исторические исследования. «Я по уши закопался в ужасающие фолианты и собираю в них примеры отваги предков, а подлых современников я послал к черту»,— писал он, грустно добавляя: «Париж полон румынскими реакционерами, но все они выдают себя за революционеров»⁶².

В 1853 г. унионисты воспряли духом: началась Крымская война. Единственные из балканцев, румыны предложили свои услуги Высокой Порте, выразив готовность сформировать легион для участия в боях против России и тем самым противопоставив себя другим движениям за национальное освобождение.

421

Национальная идея претерпела очередную метаморфозу. Она сохранила функции идеологического обоснования объединения Дунайских княжеств, образования единой Румынии и, в перспективе, продвижения ее к независимости, но и обрела новые. Осуждавшиеся ранее ссылки на историческое право как на изжившее себя стали важнейшим компонентом идеологических построений и внешнеполитических концепций. О братстве народов-соседей позабыли, вместо этого стали подчеркиваться выдающиеся качества латинской расы, определившие ее первенствующую роль в развитии мировой цивилизации. Отсюда перекидывался мостик к балканским делам и обосновывались претензии на особое значение автохтонного румынского этноса «благородного» латинского корня в окружающем его «варварском» славянском море. А по соседству располагались притязания на политическую гегемонию в регионе.

Братья Брэтиану уже стали забывать, что греки, славяне, венгры и румыны должны в одном строю шагать в светлое будущее. В их статьях и выступлениях зазвучали иные ноты: «Кельт и латинянин, когда находились в течение известного времени в контакте, сливались в добродетельную и прекрасную романскую, или латинскую, расу, которая более двух тысяч лет идет во главе цивилизации». Оказывалось, будто предки румын со славянами не смешивались, хотя многие века проживали на одном пространстве. Идея сотрудничества народов преломлялась через националистическую призму и теряла свой прогрессивный характер, она заменялась идеей расовой близости: «Близкие отношения, обмен идеями и понятиями между нациями одной и той же расы отвечают нуждам развития каждой из них, ибо воздействуют непосредственнее, чем связи между народами, принадлежащими к разным расам». Приписывая некоторым народам особую роль в истории, И. Брэтиану склонялся к оправданию захватов: «Отдельные завоевания можно извинить, ибо они позволяли нации способствовать прогрессу цивилизации. Римляне и англичане— два примера этого. Ныне же прогресс столь значителен, — оговаривался он, — что завоевания оправдать нельзя, они преступны»⁶³.

Эти высказывания относятся к 1853 г., когда еще не наступил решающий этап борьбы за объединение Дунайских княжеств и унионистам было не до мечтаний о территориальном расширении. Но поскольку в ходе истории ситуация меняется, идея о пресловутой «цивилизаторской миссии» могла возродиться. Семена национализма были брошены в почву, оставалось ждать их всходов.

5. Трансильванская трагедия

В Трансильвании в эпоху революции «принцип национальности» и в идеологии, и в политике сыграл совсем иную роль, нежели в Дунайских княжествах. В последних национальная идея сплачивала общество вокруг насущных задач объединения и освобождения, в Трансильвании она его разъединяла. Этническое размежевание социума совпадало здесь с религиозным, экономическим и правовым. Язык, культура, нравы, вера, статус в государстве — все это отличало и разделяло венгров, немцев, румын. Потомки даков исключались из «исторических наций» и числились изгоями в собственной стране. Здесь была почва для перерастания национальной отчужденности во вражду, что и произошло в 1848-1849 гг.*

Все началось многообещающе: молодежь всех трех национальностей восторженно приветствовала Пештскую революцию, В марте 1848 г. румыны — преподаватели и учащиеся юридической академии в Клуже (Коложваре) и церковных школ, чиновники, судейские, адвокаты — участвовали в общих манифестациях. Редактор влиятельного издания «Газета де Трансильвания» («Трансильванская газета») Г. Барициу, «обливаясь слезами радости», знакомил читателей с принятыми в Пеште двенадцатью пунктами. Другая газета, «Фоайе пентру минтя, инима и литература» («Листок для ума, сердца и литературы»), «во всеуслышание» клялась от имени трансильванских румын в верности «святым человеческим и гражданским правам» и заверяла в «их готовности сокрушить варварские, тиранические и угнетательские привилегии»⁶⁴. В Тыргу-Муреше (Марошвашархее) и Блаже (Балажфалве) уже тогда своей активностью выделялись А. Янку, А. Папиу-Иллариан, И. Бутяну.

Поскольку помещичьей прослойки в румынском обществе не существовало, национальное движение возглавляли разночинцы» решительно и бескомпромиссно настроенные в аграрном вопросе: они настаивали на немедленной отмене барщины и наделении крестьян землей без всякого выкупа. Но тут начинались сложности, так как во главе венгерской революции стояло среднепоместное дворянство. Сам факт его готовности идти на довольно масштабные аграрные преобразования свидетельствовал о широт» кругозора и отсутствии у вождей узкосословных шор, однако

* См также гл IV данной книги

423

уничтожать крупное землевладение как таковое и даже слишком ограничивать его революционеры не собирались⁶⁵. Предложение венгерских радикалов ограничить площадь поместий двумя тысячами хольдов (1 хольд - 0,57 га) поддержки у Л. Кошута и других лидеров не получило⁶⁶. В Трансильвании охранительные стремления дворянства проявлялись сильнее, чем в собственно Венгрии, и оно упорнее держалось за свои привилегии. Ситуация в землевладении, унаследованная от Средневековья, отличалась необыкновенной сложностью и запутанностью. Но главное, в Трансильвании существовала 77-тысячная масса (с семьями — 385 тыс. человек) безземельных крестьян-желлеров, которым по букве и духу мартовских законов 1848 г. не полагалось ничего. На урбариальных (барщинных) землях крестьянские держания не отделялись четко от помещичьей земли, что создавало почву для злоупотреблений при размежевании. Очень немногие из имевших право на землю крестьян сохранили полный надел и являлись «справными хозяевами», остальные держали половину, четверть, одну восьмую и даже одну шестнадцатую часть надела. Им революция предлагала вечное малоземелье. С точки зрения крестьян, она поставила в повестку дня аграрный вопрос, но не решила его и, подбросив угольев, разожгла ярким пламенем огонь недовольства в селах.

Изъяны в аграрном законодательстве явились первой трещиной для размежевания, одновременно национального и социального, между помещиком-мадьяром и крестьянином-румыном; трещина быстро превращалась в пропасть, чему способствовало цепляние крупных землевладельцев за феодальные повинности, сопротивление аграрной реформе. Деревня ждать не желала. В апреле 1848 г. крестьянское движение стало уже столь широким и опасным для властей, что с его участниками расправлялись военно-полевые суды и в селах воздвигались виселицы. Взрывоопасным представлялся и последний, 12-й пункт пештской программы, принятый без консультации с трансильванцами и безапелляционно предусматривавший объединение Княжества с Венгерским королевством⁶⁷.

В такой непростой обстановке велась подготовка к общерумынскому собранию в Блаже. Пронесся слух, что появившиеся в крае посланцы из Дунайских княжеств предложат объединить с ними Трансильванию Губернатор И. Телеки вздумал было запретить собрание, но его не послушались.

Собрание 3-5 (15-17) мая 1848 г. явилось событием знаменательным, в значительной степени предопределившим будущее.

424

Важно было все: его открытие, процедура, принятие национальной присяги, речи, решения. На собрание пришли не только жители местечка и окружающих сел, многие деревни снарядили ходоков, снабдив их скромной лептой на дорогу. Крестьяне шли на общенародную сходку, полагая, что она призвана помочь им в их нуждах. Собралось, по разным подсчетам, от 20 до 40 тыс. человек.

Открыли форум униатский епископ, старец И. Леменьи и православный иерей, молодой, энергичный, только что посвященный в епископский сан А. Шатуна. Присутствовали представители австрийского командования и местных властей. Центральным событием первого дня явилось принятие клятвы: «во имя Отца и Сына и Святого духа» собравшиеся присягнули на верность «императору Австрии и великому князю Трансильвании» Фердинанду и румынской нации, обещая защищать ее от «любого нападения и угнетения», отстаивать родной язык, свободу, равенство и братство. Клятва включала многозначительный абзац: «на основе этих принципов я буду уважать все трансильванские нации, требуя равного уважения с их стороны»⁶⁸. Далее следовали пункты об отмене барщины, развитии промышленности и торговли, о расцвете нации и родины. Клятва явилась своего рода прологом к принятию программного документа, зачитанного, обсужденного и одобренного 4(16) мая. Первый его пункт отличался большой емкостью: «румынская нация, основываясь на принципах свободы, равенства и братства», требовала для себя представительства в Законодательном собрании Трансильвании (Диете), в администрации, судебных учреждениях и вооруженных силах в соответствии со своей численностью, настаивала на праве пользоваться своим языком во всех необходимых случаях⁶⁹. Собрание призвало прекратить во всех официальных актах употребление обидного слова «олах» («валах» по-венгерски), заменив его на «румын».

Второй пункт предусматривал равноправный с другими конфессиями статус православия и униатства и восстановление некогда существовавших митрополий. В третьей статье румынский народ настаивал на «незамедлительной отмене барщины без всякого возмещения со стороны барщинных крестьян». Руководство собрания сочло нужным дать разъяснение: впредь до законодательного решения вопроса повинности крестьян в отношении помещиков подлежат выполнению. Далее следовали статьи, прей усматривавшие снятие преград на пути развития промышленности и торговли, и блок гражданско-правовых статей, включавших требования свободы слова и печати, отмены цензуры и системы

425

залогов за газеты, личной свободы граждан, защиты от ареста по политическим мотивам, введения суда присяжных. Затем шли пункты об образовании национальной гвардии, отмене сословных привилегий, распределении государственных налогов и повинностей в соответствии с доходами. В программе подробно говорилось об открытии школ с преподаванием на родном языке в каждом селе и гимназий в городах, духовных семинарий, военных и технических училищ, а также своего университета⁷⁰.

Блажская программа явилась документом демократического содержания, свидетельствовавшим о европейском уровне мышления его разночинных составителей, несмотря на многозначительные умолчания (о размерах крестьянского надела, об избирательном праве). Ни одним словом, ни письменно, в документах, ни устно, в речах, участники собрания не выступили против венгерской революции, но одно дело— буква, а другое— дух. В законодательстве революции безусловный приоритет отдавался личности, и румынам говорили: вы получили все гражданские права, зачем же оговаривать особо еще и национальные? В Блажской программе приоритетным выступал национальный принцип: все без исключения статьи начинались словами «румынская нация». Последовательное проведение заложенного в ней принципа в жизнь (администрация, суд, образование в населенных румынами местностях в их руках, пропорциональное численности населения представительство в Государственном собрании) означало установление в Княжестве преобладания (если не власти) поднимавшейся румынской буржуазии.

В принятых на собрании документах не было ничего, ущемлявшего права других народов Трансильвании, его участники обязались проявлять уважение к их интересам. Но в речах уже зазвучали нотки шовинизма. В качестве идеолога движения впервые выступил С. Бэрнуциу, до того никому не известный сорокалетний студент немецкой академии права в Сибиу (Надьсебен, Германнштадт), успевший послужить архивариусом, нотариусом и учителем гимназии. Он стал признанным лидером движения, его бурное и мрачное красноречие не оставляло слушателей равнодушными, глубокая убежденность и фанатичная преданность национальной идее воздействовали на умы и сердца. Несомненно, оказывало влияние и то, что Бэрнуциу чутко улавливал и умело выражал взгляды быстро крепнувшей румынской буржуазии, придерживавшейся принципов реформизма и сохранявшей верность династии Габсбургов. Отсюда проистекала его умеренность в социальных вопросах и отказ от революционной тактики:

426

с гнетом крепостничества надо покончить, говорил он, но так, чтобы «никто не мог обвинить их (румын. — В. В.) в восстании против своих господ или в покушении на чье-либо имущество». «Не наносите никому ущерба, — призывал он слушателей, — ибо люди, совершающие подобное, недостойны свободы»⁷¹.

На блажском собрании Бэрнуциу выступил основным оратором. Углубившись в эпоху Древнего Рима, воспев доблесть предков, высказав от имени своего народа глубоко справедливые жалобы, он заявил: «Румынская нация не хочет властвовать над другими, а желает иметь равные права со всеми» — и высказался за сотрудничество «со всеми народами, которые признают свободу наций и уважают ее на деле»⁷². Но тут же оказывалось, что, по Бэрнуциу, мадьяры, т. е. как раз тот народ, с которым надлежало сотрудничать, из числа свободолюбивых исключался: «Вы, чьи предки когда-то властвовали в этой прекрасной стране и во многих других, впали в рабство и потеряли свои исторические земли. Тираны — три нации, мадьяры, саксы и секеи — изгнали вас, самых многочисленных... Румыны! Не забывайте славу ваших предков римлян, властителей мира!»⁷³ Выражения в речах варьировались, но неизменным оставался пронизывавший их яростный антивенгерский дух: «Надо изучить отношения между румынами и венграми на протяжении почти тысячи лет господства мадьяр, — подчеркивал он. — Теперь они вздумали объединить Венгрию с Трансильванией», чтобы «покамест вычеркнуть привилегии Ардяла» (румынское название Трансильвании), а затем денационализировать все невенгерские народы, слив их в единую и сильную мадьярскую нацию. «Ардял, — гремел Бэрнуциу, — является подлинной собственностью румынской нации, которая по праву приобрела его примерно тысячу семьсот лет назад и с тех пор и до сего дня хранит, защищает и обрабатывает эту землю»⁷⁴.

Свой критический запал Бэрнуциу направлял не против венгерских магнатов, а против мадьяр как таковых, а заодно и против саксов. Его риторика, конечно же, ни в малой степени не способствовала сплочению разных этносов, населявших Трансиль-ванию, а напротив, содействовала их размежеванию, а потом расколу и конфронтации, что и произошло.

Известна мрачная роль габсбургской реакции в натравливании народов друг на друга. И все же маневры двора — лишь вторичное в разыгравшейся трагедии, а первичным выступало переплетение национальной розни и социального антагонизма. Соединились различные факторы: давление консервативных сил, интриги габсбургского окружения во всеоружии многовекового опыта по

427

проведению политики «разделяй и властвуй», стихийный монархизм крестьян. Но к этому нельзя сводить причины чуть ли не поголовного перехода национальных меньшинств — сербов Воеводины, хорватов, русинов Закарпатья, словаков, немцев и румын Трансильвании— сперва в оппозицию венгерскому революционному режиму, а потом и в лагерь реакции.

В совокупности меньшинства составляли две трети населения земель короны св. Стефана и проживали на них компактными массами в течение столетий. Этнические мадьяры далеко уступали им в численности. Воплощение в жизнь принципа национального равноправия привело бы к утрате мадьярами ведущей роли, к подрыву экономических позиций венгерского дворянства, к ликвидации его политической гегемонии в королевстве. Лидеры революции не были готовы к этому. Идею автономии Л. Кошут объявил равнозначной смерти Венгерского государства. Самый широко мыслящий представитель венгерского дворянства в Княжестве М. Вешеленьи, хлопотавший о расширении прав румын, в то же время заметил: «Трансильвания должна быть частью венгерской родины — иначе она станет добычей чуждой расы»⁷⁵.

Между тем последние два пункта Блажской программы, 15-й и 16-й, предлагали полную реорганизацию государственной и политической структуры Трансильвании— разработку Учредительным собранием с представительством «всех наций» и на основе «принципов свободы, справедливости, равенства и братства» новой конституции. Статья 16-я звучала предупреждением «сопроживающим нациям» — не обсуждать вопрос об объединении с Венгрией до тех пор, пока румыны не будут представлены в «законодательной палате» с правом совещательного и решающего голоса; если же Диета все же приступит к обсуждению унии «без нас», румынская нация выступит с протестом⁷⁶.

Блажское собрание направило две делегации во главе с епископами Леменьи и Шагуной для вручения петиций Государственному собранию в Клуже и императору в Инсбруке. Вроде бы законопослушные румыны обращались по двум адресам, как того требовал курс на реформы. Но равное отношение соблюдалось лишь по букве, а не по сути. Монархически настроенное крестьянство верило помазаннику Божию, а не своему вековечному угнетателю, венгерскому помещику, вдруг ударившемуся в революцию. В кругах разночинной интеллигенции лозунг объединения с Венгрией, вписанный в принятую в Пеште конституцию, вызывал чувство настороженности и враждебности, он воспринимался как призыв к объединению мадьяр против «инонационалов».

428

Вся процедура собрания в Блаже была насквозь лоялистской: над трибунами развевалось два знамени— черно-желтое императорское и румынский триколор. Во вступительной речи епископ А. Шагуна «в исполненных красноречия выражениях говорил о неизменной и вечной преданности румынского народа Его величеству и передал пожелание благоденствия Австрийскому Дому, которому одному мы благодарны за то, что имеем, как бы незначительно оно ни было». Поскольку в мае 1848 г. открытого разрыва между венским двором и венгерской революцией еще не произошло, все акты последней оформлялись в виде императорских указов, чем воспользовался епископ, дабы приписать все благодеяния монаршьей воле. Дотошный очевидец подсчитал, что в своей пространной речи А. Шагуна упомянул императора Фердинанда 70 раз (под крики: «Да здравствует император!»), а Трансильванскую диету — единожды и мимоходом⁷⁷.

Все это служило грозным предупреждением и местным властям, и правительству в Пеште. Вероятно, еще существовала, пусть слабая, возможность компромисса за счет значительных уступок «инонационалам», но ею не воспользовались, ответом на резолюцию блажского собрания явилось решение скоропалительно осуществить унию. Группа влиятельных трансильванских дворян обратилась в Пешт с посланием: признав справедливость некоторых пунктов Блажской программы, они возражали против признания румын конституционной нацией; если румыны, опасались они, самостоятельно или при поддержке Вены преуспеют в достижении своей цели, то вместе с немцами получат большинство в Трансильванской диете, и тогда уния с Венгрией станет невозможной, поэтому ее надо осуществить «теперь или никогда» ^п.

В венгерских кругах утвердилось мнение, что румыны стали игрушкой в руках придворной камарильи. В Клуже царила напряженная, нервная атмосфера, когда туда прибыли посланцы блажского собрания. Г. Барициу, ее участник, вспоминал: «Площадь была украшена сотнями трехцветных венгерских флагов с надписью на одних — „Объединение", на других — „Объединение или смерть!"»⁷⁹. На улицах толпились люди, настроенные угрожающе по отношению к «сепаратистам». Последние скрылись по домам. Миссия делегатов из Блажа кончилась полным провалом, их даже не выслушали, а петицию отправили в комиссию Диеты, отложив даже не в долгий ящик, а навсегда. В Венгрии раздался лишь один предупреждающий голос: газета радикалов «Марчиус тизенётёдике» («15-е марта») 26 мая 1848 г.

429

писала: «В Трансильвании двум силам предстоит вынести решение: Диете и румынскому народу. Диета представляет всего несколько сот человек, а румынская нация представляет всю Трансильванию»⁸⁰. Голосу радикалов не вняли: 17 (29) мая собрание проголосовало за объединение с Венгрией. Напуганные немцы, члены Диеты и явные противники унии, подняли руки «за».

Император Фердинанд утвердил решение — трон висел на волоске, ему было не до ссоры с мадьярами. В утешение прибывшим к нему румынам он сказал, что по венгерской конституции все граждане равны, но забыл упомянуть, что по тому же основному закону венгерский язык являлся государственным, его знание было обязательно, и это отсекало большинство румын от участия в политической жизни. Сравнительно высокий имущественный ценз при выборе парламента способствовал тому же. Права румынского языка законом не подкреплялись. Предложение М. Вешеленьи объявить все проживающие в Трансильвании народы под защитой конституции, уравнять в правах все церкви, разрешить преподавание на родном языке в школах и его употребление в администрации было похоронено Диетой⁸¹.

Княжество было расколото, венгерская революция и национальные движения румын и немцев размежевались.

Волнения в деревнях не прекращались, выступления против барщины охватили десятки мест. Жители села Михалцы захватили землю помещика-венгра, посланный на подавление отряд, состоявший из секеев, учинил 29 мая (10 июня) побоище. Социальный по сути своей конфликт обернулся межнациональным столкновением, продемонстрировав неразрывную связь в Княжестве этих двух начал. Пролилась первая кровь.

Молодые румынские руководители были возмущены и приступили к созданию своих отрядов, австрийское командование в оружии им не отказывало. Венгерские власти решили пресечь сопротивление, издав постановление об аресте членов избранного в Блаже комитета, но удалось схватить лишь двоих. Начались гонения на «канцеляристов», как именовали румынских интеллигентов. Те скрывались в малодоступных селениях Западных гор и на Военной границе под защитой граничар— крестьян-солдат, несших охрану рубежей империи. Духовенство, православное и униатское у румын, лютеранское у немцев, вело агитацию в пользу Габсбургов.

Между тем над венгерской революцией сгущались тучи нашествия, и она готовилась к отпору. В августе 1848 г. объявили мобилизацию в армию. В Трансильвании вербовщики натолкнулись

430

на сопротивление в румынских, немецких и даже в некоторых венгерских селах: сперва дайте землю, а пока пусть воюют «графы» — таков был смысл ответов крестьян. Отряды войск силою захватывали рекрутов, в общине Луна дело дошло до побоища, закончившегося убийством десятков селян. В Княжестве распространялись инспирированные габсбургскими агентами слухи, будто венгерское правительство восстановит отмененные императором барщинные повинности. В начале сентября в Нэсауде (Насоде) и Орлате, центрах дислокации двух полков румынских граничар, состоялось совещание офицеров, священников, учителей и ходоков от крестьян. В петиции императору они ходатайствовали об отмене крепостнических отношений, прекращении террора (подразумевался венгерский террор) и сохранении единства державы. Делегация вручила петицию Фердинанду, а после ее возвращения полковник К. Урбан объявил венгерское правительство мятежным⁸². Так контрреволюция обрела в Трансильвании румынскую вооруженную опору.

3-13 (15-25) сентября в Блаже происходило новое совещание. Им руководили А. Янку, С. Бэрнуциу и А. Лауриан. Крестьяне явились вооруженные копьями, вилами, цепами, некоторые даже ружьями. Собрание образовало «смешанную комиссию из румын, венгров и саксов, крестьян, горожан и лиц образованных» для изучения вопроса о наказании «всех, виновных в вымогательствах, грабежах, преследованиях, арестах, насилиях, убийствах, во всем том, что проистекало от системы терроризма». Венгерская революция объявлялась, таким образом, террористическим режимом. «Собравшийся народ» заявлял далее, что «не желает признавать объединение Трансильвании с Венгрией, против чего ранее протестовал, и не принимал участия в Диете во время его обсуждения». Подчеркивалось, что следует добиваться открытия как можно скорее трансильванского Законодательного собрания «из румынских, немецких (сакских), и венгерских (секейских) депутатов, избранных на пропорциональной основе в зависимости от численности каждой из упомянутых наций»⁸³. Участники собрания заявили, что признают только власть императора и будут исполнять распоряжения его правительства и приказы его командования. По сути дела принятые решения явились манифестом с объявлением войны венгерской революции и в то же время—■ заявкой на решающее слово в управлении Трансильванией.

Удар в спину мадьярам был нанесен в тяжелое для них время. Габсбурги оправились от первоначального испуга и понесенных потерь, восстановили власть в Чехии и Ломбардии. В сентябре

431

хорватский бан Й. Елачич вторгся в Венгрию, но потерпел поражение, однако император успел своим рескриптом распустить венгерский парламент и объявить Венгрию и Трансильванию на осадном положении. Собрание, естественно, отказалось распуститься, но среди его членов начался разброд. Шесть немецких депутатов, епископы А. Шагуна и И. Леменьи покинули Пешт. Немецкая община города Сибиу объявила унию Трансильвании с Венгрией недействительной. Избранный в Блаже румынский комитет составил план чуть ли не поголовного вооружения соотечественников, решив сформировать по древнеримскому образцу 15 легионов во главе с трибунами. Результат оказался скромным — удалось поставить под ружье 2 тыс. человек⁸⁴, не считая крестьянских отрядов, то собиравшихся «на дело», то расходившихся по домам.

В ответ на это 2 (15) октября секеи провели массовый сбор в Лутице (Адьядьфалве) с участием солдат и офицеров секейских пограничных полков, вышедших из подчинения имперскому командованию. Собравшиеся поклялись в верности венгерской революции, сформировали свои отряды и отправились на войну с румынами. Кровавые крылья мельницы междоусобицы завертелись⁸⁵.

Добровольцы — венгры (так называемые гонведы, «гусары Кошута») и секеи— громили и сжигали деревни по течению реки Муреш, вокруг Клужа и Турды (Торда). Отряд, созданный в Лутице, нанес поражение румынским граничарам и ополченцам под Регином, сам город был разграблен и сожжен, после чего многие секеи вернулись в свои села, а оставшихся рассеяли имперские войска. Дворяне спешно укрепляли свои усадьбы, призывая на помощь венгерскую национальную гвардию. Крестьяне точили косы и вилы, врывались в поместья, расправляясь с их обитателями. 10 (22) октября ворвавшиеся в Златну румынские крестьяне предали поселок огню и грабежу. Жители городков Абруд и Ромия сдались чете А. Янку и избегли столь страшной участи. В комитате Зэранд под Тырнавой произошел бой, в котором полегли сотни плохо вооруженных румынских крестьян.

В ноябре власть в большинстве сельских мест, в городах Брашове (Брашшо, Кронштадт) и Сибиу оказалась в руках австрийского фельдмаршала-лейтенанта Пухнера, румын и немцев. В декабре маятник удачи качнулся в венгерскую сторону. Император Фердинанд отрекся от престола в пользу племянника Франца-Иосифа, но правительство в Пеште не спешило признавать

432

последнего венгерским королем. В последние дни 1848 г. в Трансильванию вступил корпус генерала Ю. Бема.

Румын крутой поворот событий застал врасплох. 250 их представителей собрались 16 (28) декабря в Сибиу. Обсуждалась идея слияния всех населенных румынами земель в одно государственно-административное образование. Но пока пришлось заниматься не масштабным проектом, означавшим слом всей унаследованной от средних веков государственной структуры, а тревожными текущими делами. Бем стремительно приближался к Сибиу, и Пухнер предложил призвать на помощь располагавшиеся в Валахии царские войска. Отдельные члены румынского комитета заколебались⁸⁶, что вполне объяснимо: Г. Барициу в июне 1848 г. восклицал: «Поклянемся, что больше не потерпим иностранных войск на румынской земле»⁸⁷, а в декабре должен был призывать их на спасение. Но возражать было просто опасно: по свидетельству Н. Бэлческу, побывавшего в декабре в Сибиу, некий «поп из Сечеле» пригрозил пристрелить Барициу, если бы тот вздумал возражать против вызова в Трансильванию русских войск⁸⁸. В результате под решением подписались все, и А. Шагуна отправился в Бухарест, в штаб генерала А. Н. Лидерса вслед за просителями-немцами.

В штабе 5-го пехотного корпуса и российском консульстве в Бухаресте внимательно следили за развертывавшейся по соседству трагедией. В депеше А. О. Дюгамеля, отправленной в Петербург 26 октября (7 ноября), говорилось: «Немецкое и валашское население с энтузиазмом объединилось вокруг австрийского знамени, в то время как секлеры (другое название секеев. — В. В.) признают только приказы, исходящие из Пешта. Враждебные действия уже начались с обеих сторон... Там, где валахи наиболее сильны, они учиняют неслыханные жестокости по отношению к венграм; венгры, со своей стороны, вырезают валахов повсюду, где последние находятся в меньшинстве. Это — ужасающая расовая война. Секлеры, хоть по численности и уступают валахам, привычны чуть ли не с раннего детства к ремеслу, связанному с оружием, и гораздо воинственнее последних»⁸⁹. Немецкие семьи, по словам Дюгамеля, бежали из Германнштадта и Кронштадта (т. е. из Сибиу и Брашова).

20 декабря к генералу Лидерсу прибыли две депутации с просьбой «спасти жизнь 80 тысяч людей»: они же предупредили, что австрийские войска продержатся не более 18 дней⁹⁰.

А 25 декабря (6 января) 1849 г. А. О. Дюгамель доносил К. В. Нессельроде об «отчаянном положении» немцев в Трансильвании:

433

и он, и турецкий комиссар в военной помощи им отказали, и они обратились к валашскому господарю, тот может послать батальон пехоты, два эскадрона кавалерии и две пушки, которые будут немедленно разгромлены и по их следам в Валахию явятся венгры⁹¹.

В депеше от 28 декабря (9 января) 1849 г. квартирмейстер 5-го корпуса полковник Непокойчицкий сообщал о своей поездке на разведку к соседям. По его впечатлению, «повсюду в Трансильвании с нетерпением ожидают русские войска и спасения ожидают только от нашей вооруженной интервенции»⁹². Жители Ротентурма (Турну Рошие), селения у перевала в Карпатах, вообразили, будто полковник прибыл для размещения прибывающих войск, и приготовили им встречу с хлебом-солью, но были разочарованы, узнав, что об этом пока нет речи. Непокойчицкий добрался до Сибиу, где огорчил Пухнера сообщением о том, что А. Н. Лидере не уполномочен вступать в Трансильванию. Имперские войска здесь в состоянии разложения, и их разгром неминуем, резюмировал полковник свои впечатления. Та же депеша от 28 декабря содержит информацию о миссии А. Шатуны: «На этих днях румынский епископ Трансильвании прибыл сюда из Германнштадта просить о помощи. Он собирается отправиться через Яссы в Ольмюц, чтобы ознакомить австрийское правительство с отчаянным положением, в котором окажется валашская нация в Трансильвании, если не будут приняты меры для избавления ее от мести беспощадных венгров»⁹³.

Из этих свидетельств видно, насколько жестокой была взаимная вражда. Правда, среди руководителей революции встречались люди, стремившиеся положить конец кровопролитию. Успехи Ю. Бема в немалой степени объяснялись тем, что он словом и делом пытался примирить враждующих и в первом же своем воззвании к населению объявил, что считает всех жителей края без различия национальности и веры равными и обладающими одинаковыми правами «на любой пост, если они честно и верно служат государству и имеют необходимые качества»⁹⁴. Он подтвердил, что государственным языком остается венгерский, но разъяснил: каждая община в своей внутренней жизни вольна пользоваться своим.

Николай I долго колебался и не решался на интервенцию. «Вступление войск наших, не вынужденное крайней необходимостью, неминуемо затруднило бы общие в Европе политические отношения и могло бы послужить на будущее время поводом к подобному вмешательству во внутренние дела соседних государств»,

434

— полагал военный министр А.И.Чернышев⁹⁵. Лишь 19 (31) января 1849 г. два отряда — генерал-майора Энгельгардта и полковника Скарятина — общей численностью в 6 тыс. штыков и сабель отправились в Брашов и Сибиу. В документе, датированном 11 (23) февраля, говорилось: «Наших солдат встретили с распростертыми объятиями, вышли навстречу им с хлебом и солью... Большое число немецких и валашских эмигрантов, готовых перейти границу, поспешили вернуться к своим очагам»⁹⁶. Внешнеполитическое ведомство России сочло нужным дать разъяснение вводу войск: предпринята акция местного значения и гуманитарного характера, произойдет лишь временное занятие двух городов на «срок самой крайней необходимости»⁹⁷.

Но срок пребывания определил Бем. 13 (25) декабря 1849 г. он вступил в Клуж и объявил жителям, что они «освобождены от ига реакции и военного деспотизма» и что «свободы, гарантированные венгерской конституцией, вновь вступили в силу», а прошлое предано забвению. Терпимость сочеталась у Бема с революционной решительностью. Но ему приходилось ломать сопротивление объятых жаждой мести дворян и своего же партнера по управлению краем комиссара Л. Чани, полагавшего, что навести «революционный порядок» и покарать «предателей родины» можно лишь с помощью военно-полевых судов и виселиц, которые и воздвигались в непокорных селах⁹⁸.

В марте 1849 г. Бем добился полного успеха, разгромив армию Пухнера. Занявшие Брашов и Сибиу российские отряды с боями поспешно отошли, румынский комитет бежал в Бухарест. Очаг сопротивления сохранился в Западных Карпатских горах, примерно на десятой части площади Княжества. Свободолюбивые горцы-моцы, у которых непререкаемым авторитетом пользовался А. Янку, отбивали все попытки проникнуть в их край. Русские офицеры высоко оценивали боевые качества войска «горного короля», как стали называть Янку: «Это были настоящие народные партизаны. Неуловимые, как воздух, они являлись везде, где чуяли добычу... По знаку, им данному, вооруженные толпы собирались в назначенном пункте. Он являлся и вел их. По окончании экспедиции они расходились по домам, содержа, однако, кордонную линию с условленными знаками вокруг гор»⁹⁹.

В начале марта 1849 г. Франц-Иосиф провозгласил новую конституцию империи, по которой от Венгерского королевства отходили Трансильвания, Банат, Хорватия и Далмация, что вызвало волну возмущения в мадьярских кругах. Охвативший массы

435

протест вылился в победы над австрийской армией. В Пеште, куда вернулось революционное правительство, 19 апреля 1849 г. Государственное собрание объявило династию Габсбургов низложенной.

Францу-Иосифу пришлось искать помощи за рубежом для восстановления своих законных прав. Зондаж в Петербурге не прекращался с конца марта, но и царь, и фельдмаршал И. Ф. Паскевич полагали, что венский двор их непременно обманет: австрийцы «хотят, чтобы В[аше Величество] изволили всю тяжесть войны взять на себя»,— опасался Паскевич. Император с ним соглашался: «Входить в Трансильванию нет причины. Это дело прямо австрийцев... Когда все дело испорчено, было бы глупо исправлять русской кровью их ошибки». В другой раз Николай I писал: «Австрийцы, не сладив сами, хотят теперь чужими руками жар загребать, но я того не хочу» ¹⁰°.

Однако, осознав всю степень опасности, нависшей над Габсбургами, царь изменил точку зрения. Тому способствовали и известия, поступавшие из Дунайских княжеств, и ссора с недавними союзниками — турками: они отказывались выдать бежавших к ним польских повстанцев. В Молдавии и Валахии распространялись слухи, что война между двумя империями на пороге, и А. Н. Лидере уже направил лазутчиков в Турцию «для собрания сведений насчет состояния войск и крепостей» ^ш.

В самих Княжествах тлело недовольство. Российский консул К. Е. Коцебу 3(15) марта 1849 г. передавал из Бухареста о «крайнем волнении, охватившем умы». Национальная идея приняла отчетливо выраженный оттенок русофобства. В городах распространялись памфлеты, мишенью которых являлся обобщенный образ «московита». В листовке «Размышления Родины, обращенные к ее предателям и деспотам» содержался призыв к соотечественникам — воспрять от летаргического сна. Ее автор от лица Румынии восклицал: «С крестом в руке московит погубил Родину, задушил свободу, попрал нацию, душа которой подобна душе Брута». В то же время османское господство характеризовалось почти идиллически: Румыния, говорилось в листовке, «процветала в течение трех веков, и мусульманские герои» не посягали на ее самостоятельность¹⁰². Царские дипломаты опасались, как бы Бем не превратил соседнюю Трансильванию в крепость революции: «Пока эта провинция остается в руках восставших венгров, она будет служить для демагогов всех наций своеобразной цитаделью, откуда они постараются распространить свои доктрины в соседних странах», создавая «постоянную

436

опасность не только для Дунайских княжеств, для Буковины, Галиции и даже для наших западных губерний»¹⁰³.

Так что не только монархическая солидарность, но и тревога за состояние умов собственных «верноподданных» подвигла Николая I на принятие решения об интервенции.

В циркуляре российского министерства иностранных дел сообщалось о формальной просьбе австрийской стороны помочь подавить восстание, которое ставит под вопрос спокойствие двух империй. Российский кабинет «с сожалением» отказывался от прежде занятой им «выжидательной и пассивной позиции», подчеркивая, что Дело идет о безопасности и нарушении, к ущербу для России, европейского равновесия¹⁰⁴.

Проведя зондаж в европейских столицах и выяснив, что опасаться отрицательной реакции на вмешательство в австрийские дела нет оснований¹⁰⁵, царизм серьезно подготовился к военному вторжению. Основной ударной силой стала армия генерала Паскевича. Его поход в Трансильванию, преследовавший цель подавления венгерской революции и сохранения целостности Австрийской монархии, одновременно способствовал решению и иных проблем; он не укладывался в классическую схему противопоставления народов и тиранов-монархов и не носил однозначного характера «усмирения»¹⁰⁶.

И революционная, и национальная идеи оказались в Трансильвании густо вываляны в злобе, ненависти и крови, причем жестокость проявляли обе стороны. Происходили вещи страшные: депутат Государственного собрания Венгрии румын Драгош, стремившийся способствовать примирению двух народов, завязал в Абруде переговоры с вождями горцев-моцев; в город ворвались партизаны майора Л. Хатвани, который повесил префектов Л. Бутяну и П. Добра; разъяренные горцы во главе с А. Янку вытеснили отряд Хатвани, а Драгоша, заподозренного в предательстве, убили и тело его разрезали на куски¹⁰⁷. В такой обстановке «обыватель» стремился спасти жизнь свою и детей и сберечь свое имущество. Поэтому говорить об «усмирении» Трансильвании казаками, как по сию пору утверждается даже в солидной печати 107¹⁰⁷, изображать дело так, будто российская армия ворвалась в Трансильванию и под свист казачьей нагайки предала все огню и мечу, значит грешить против истины. В румынских селах и населенных по преимуществу немцами городах интервентов встречали не кольем-дрекольем, а колокольным звоном и цветами как спасителей и гарантов мирной жизни.

437

Вот «путевые впечатления» российского офицера: «Переход от Мюленбаха к Сас-Варошу был невеселый. Наводили на нас грусть эти разоренные села и дома по дороге, свежие памятники междоусобной Трансильвании. Здесь венгерцы мстили валахам по дороге от Карльсберга на Торду; там были сожжены целые города, здесь очень многие деревни, запустелые дворы, обгорелые стены, торчащие трубы, как мавзолеи на кладбище, — все приводило в уныние...»¹⁰⁹ С приходом российской армии возникла угроза массовой мести: «Валахи,— писал тот же офицер, — пользуясь поражением венгерской армии, уже снова стали позволять себе буйства и угрожали грабежом и смертоубийством венгерцам» ¹¹⁰.

Но главным впечатлением военных был сочувственный прием, оказанный им румынским и немецким населением края:

«10 июня в 12 часов войска вступили в Кронштадт (Бра-шов. — В.В.) церемониальным маршем... Жители встречали нас с большим торжеством».

«Жители Германнштадта (Сибиу. — В. В.) вышли нам навстречу в село Шелемберг, откуда много народа и много экипажей провожало нас до города. Там встречала нас полковая музыка. Из окон осыпали нас венками цветов».

«Население Медиаша было предано императору и встретило нас как освободителей... Едва наши войска стали на позицию, весь Медиаш пришел посмотреть на них. Долина Кёкеля, знаменитая своими виноградниками, превратилась в шумное гуляние, на котором солдаты играли самую почетную роль».

«Сегесвар (Сигишоара, Шегешвар.— В. В.) принял нас с нескрываемой радостью. Он с большой неохотой нес иго венгерцев». Военные узнали, что уполномоченный венгерского правительства Ш. Гаал повесил в Сигишоаре десять жителей, чем усилил недовольство. Сто «юных дев, увенчанных цветами», все в белых одеяниях, от имени города преподнесли генералу Лидерсу букеты¹¹¹.

В Сас-Вароше к Лидерсу явился «король гор» А. Янку, «молодой человек лет 25, белокурый, очень красивый собою и с таким добрым, приятным лицом, что нельзя поверить, чтобы он произнес уже столько неумолимых приговоров над людьми»¹¹². Генерал снабдил его немалыми деньгами (20 тыс. рублей) и боеприпасами.

Сказанное выше не меняет общей отрицательной оценки вооруженного вмешательства царизма в дела Австрийской империи, способствовавшего сохранению целостности этого

438

межгосударственного образования, торжеству в нем консервативных начал, а имеет целью предостеречь от упрощенчества и невзвешенных суждений при трактовке исключительно сложных и драматических событий.

Для характеристики межнациональных отношений в Трансильвании очень важны последние два месяца революционной эпопеи. Бем, отчаянно сопротивлявшийся вступившим туда царским войскам, в конце июня 1849 г. предпринял диверсию в Молдавии. Он потеснил слабые русские заслоны и обратился к населению с призывом освободиться от царской опеки. Под воззванием подписались и несколько румынских эмигрантов во главе с Ч. Боллиаком ¹¹³.

Однако находившиеся в тылу у Бема российские войска могли наглухо перекрыть перевалы Карпатских гор и поймать его в ловушку, поэтому он поспешно вернулся в Трансильванию. Можно предположить, что на краткую и неудачную экспедицию он решился не без подсказки с румынской стороны. В письме от 8 (20) июля Н. Бэлческу рисовал ему радужные перспективы вторжения в Дунайские княжества: чего румыны всегда хотели, утверждал он, так это «объединить свое движение с польским и венгерским и вместе бороться против России, под гнетом которой все они находятся... Вступив в Валахию и Молдавию, Ваше превосходительство обеспечит преданность 8 миллионов румын делу свободы... Вы перенесете войну на юг России, туда, где она наиболее уязвима» ¹¹⁴.

Правда, Бем на собственном опыте должен был знать, насколько трансильванские румыны «преданы делу свободы», да и располагал сведениями о том, что и в самой Венгрии ничего похожего на народное сопротивление интервентам не произошло¹¹⁵. Тем более трудно было рассчитывать на что-либо в Дунайских княжествах. В битве под Сигишоарой 19 (31) июля Бем потерпел поражение, был ранен и после капитуляции армии А. Гёргея скрылся в Турции.

Последняя страница драматической истории Трансильвании в 1848-1849 гг. была связана с попытками наладить сотрудничество революционных сил Дунайских княжеств и Венгрии. Этот прекрасный замысел осуществить на деле не удавалось. Расхождения и распри начинались сразу же после обмена патетическими декларациями о братстве народов. Сама ориентация двух национальных движений разводила их в стороны, а затем сталкивала друг с другом; несовместимыми являлись их основополагающие построения: целью мадьяр являлось создание единого

439

централизованного государства «венгерской политической нации», в которую входили бы и «инонационалы»; румыны добивались очень значительной степени не только национально-культурной, но и национально-государственной самостоятельности, федерализации земель короны св. Стефана, что неизбежно повлекло бы за собой подрыв экономических позиций и утрату политической гегемонии мадьярского дворянства на большей части этой территории. Отсюда происходило непонимание, отторжение, а затем и столкновение венгерской революции с национальным движением трансильванских румын, а также немцев.

Вынашивавшиеся валашскими деятелями планы принимались венгерскими революционерами в штыки. Так, валашский представитель при общегерманском Национальном собрании во Франкфурте-на-Майне И. Майореску в сентябре 1848 г. предлагал депутатам план объединения Молдавии, Валахии и Тран-сильвании в единое государство во главе с монархом из Габсбургского дома. Столь же неприемлемой для Пешта являлась выработанная спустя год в Блаже схема объединения всех населенных румынами земель Австрийской монархии в единое государственное образование, что означало отторжение значительной части Венгерского королевства. Кошут соглашался самое большее на культурно-национальную автономию на местах. Венгерский парламент и трансильванская Диета многие месяцы обсуждали национальный вопрос на уровне комиссий, но ни разу до конца дискуссию не довели по причине наличия «более важных» дел.

При смешанном расселении разных этносов на одной территории само по себе их размежевание представляло трудности почти непреодолимые и предвещало конфронтацию не только с мадьярами, но и с немцами. В петициях новому императору Францу-Иосифу содержался протест против самого названия района, где проживали саксы, — Заксенланд, ибо большинство населения там составляли румыны, а не пользовавшиеся значительными привилегиями немцы¹¹⁶. Будущее сулило столкновение разных национальных движений между собою — все они без исключения несли в себе зародыш шовинизма, все мыслили объединение национальных земель с изрядным прихватом «чужих», отыскивая «доказательства» в непроницаемых потемках истории.

Самую реалистическую позицию в румыно-венгерском конфликте занимал Н. Бэлческу. И он, и К. Росетти воспринимали события в Трансильвании как личную драму. Росетти с оттенком досады за «своих» изливал чувства в письмах. «О венгры, венгры!

440

Скажи мне, — задавал он вопрос И. Гике, — услышав это имя, у тебя не возникало желание посыпать голову пеплом?» И предавался печали по поводу, как ему представлялось, упущенных возможностей: «Объединившись с венграми, мы наверняка взяли бы Вену и провозгласили бы республику, а теперь мы дрожим в ожидании крох с венгерского стола»¹¹⁷.

Бэлческу с не меньшей скорбью смотрел на то, что творилось в Трансильвании: «Правда, и я сам, краснея от стыда, наблюдал, как румыны сражались за свободу под знаменем самого подлого, страшного и обветшалого абсолютизма... Неверно, однако, что румыны не вдохновлялись и не одушевлялись в этой жестокой войне национальными чувствами и любовью к свободе»¹¹⁸.

Бэлческу еще в декабре 1848 г. пробрался в лагерь революционных войск. На аванпостах генерала М. Перцеля его окликнули по-сербски, и он приободрился: не одни мадьяры сражаются во имя прогресса. Успехом его миссия не увенчалась — разговора с окрыленными успехами министрами временного правительства не получилось. В мае 1849 г. он проник в Трансильванию вторично. На этот раз венгерские власти, обосновавшиеся в Сегеде, оказались податливее. Бэлческу, в свою очередь, выступал воплощением умеренности. Он, конечно же, сознавал, к чему приведет уравнение в правах всех населявших Венгрию национальностей, в чем и признавался друзьям: «С наступлением демократии большинство в собрании составят румыны и славяне, и общие трудности вынудят всех на жизнь в конфедерации»¹¹⁹. Говорить о столь опасных вещах своим партнерам по переговорам он не стал и предложил приемлемый для них вариант «умиротворения». 2 (14) июля 1849 г. документ был подписан. Несомненно, «уступчивости» мадьяр способствовала царская интервенция: революции оставалось существовать месяц.

В «Проекте умиротворения» официальная Венгрия в первый раз в своей истории признала право румын как нации пользоваться родным языком в школе и администрации местностей с преобладающим румынским населением, венгерский язык должен был действовать лишь в законодательной сфере и суде высшей инстанции; предусматривалось прекращение дискриминации при приеме румын на работу, подтверждалась отмена барщинных повинностей, говорилось об амнистии, о восстановлении разрушенных и сгоревших домов. Была достигнута договоренность о создании румынского легиона, который должен был принести клятву верности Венгрии и Румынии ¹²⁰ и сражаться под венгерским знаменем против деспотизма. С румынской стороны проект

441

подписали Н. Бэлческу и Ч. Боллиак, с венгерской — его «одобрил в принципе» Л. Кошут. Через две недели парламент принял закон о национальностях, составленный в духе заключенного с румынами соглашения.

Сам Кошут придавал серьезное значение достигнутой договоренности. В день подписания документа он отправил Бему письмо, откровенное и характерное одновременно: в нем ни словом не упоминается правовое урегулирование, оно целиком посвящено созданию румынского легиона. Его формирование, разъяснял он, «в высшей степени мудрая политическая мера... представляющая наиболее подходящее средство для рассеивания национальных предубеждений, столь заботливо распространяемых нашими врагами в стране и вне ее, это должно во многом облегчить умиротворение наших введенных в заблуждение соотечественников-валахов. Что делает скорейшее претворение в жизнь этого проекта еще более желательным — так это следующее: если политическая необходимость заставит нас направить часть нашей армии через валашскую границу, то вступление ее с валашским легионом во главе не будет рассматриваться как вторжение, и все население, видя своих просвещенных соотечественников под нашим знаменем, встретит нас как братьев и освободителей»¹²¹. Таким образом, задумывалась попытка раскола румынского национального движения, привлечения на свою сторону хотя бы части его участников. Провал экспедиции Бема засвидетельствовал несбыточность подобных расчетов, но показательно, что они существовали.

Н. Бэлческу, стремившийся реализовать достигнутое соглашение, с неимоверными трудностями пробрался в горы на встречу с А. Янку. Тот заявил, что время упущено и думать о сотрудничестве поздно, но обещал не поднимать больше оружие против венгров. Бэлческу с немногими спутниками был вынужден бежать, и перипетии бегства являлись показательными для характеристики царившей политической атмосферы. В горах они пробирались тайком, опасаясь, как он писал позднее, «быть арестованными и убитыми реакционными крестьянами, которые могли принять нас за венгров». «От тоски» Бэлческу заболел. У Муреша их задержал русский конный патруль. Они угостили солдат табаком, и те отпустили их с миром, не ведая, что чернявый, болезненно худой человек собирался поднять «8 миллионов румын» на восстание против России. Горемыки, переодетые крестьянами, присоединились к обозу с гончарной утварью. Обоз напоролся на венгерских жандармов, которые на телегах под посудой обнаружили

442

«господскую одежду», сочли ее краденой и конфисковали. Питались беглецы скверно, мокли под дождем, ночевали в стогах с сеном, и от этой «собачьей жизни» Бэлческу выздоровел. В деревнях он по часу торговался с бабами из-за каждого крейцера, чтобы сойти за заправского торговца. Бегство удалось, но планы сотрудничества народов против их угнетателей рухнули. Сам Бэлческу скрупулезно проанализировал причины неудачи, досталось и румынам, и мадьярам, и сербам, и славянам вообще, и прежде всего «московитам» с их кознями и интригами: «С московитским духом славян Австрии, распространившимся и среди румынского народа Баната и Трансильвании, я познакомился этой зимой», — жаловался Бэлческу ^ш.

Но главная причина создавшегося положения заключалась не в ошибках лидеров и не в мнимых происках «русских» (которых вообще не было в Трансильвании до появления там частей 5-го пехотного корпуса), а в том, что история не подготовила почвы для желательных революционерам кардинальных свершений. На едином пространстве в крае проживали национальные общности, отличные по языку, культуре, правовому положению в государстве, материальному благосостоянию, социальной структуре и менталитету.

Движущей силой революционного движения явилось многочисленное мадьярское дворянство, среднее и мелкое; оно разделяло политическую программу венгерской революции, сдержанно относилось к ее аграрной программе и с энтузиазмом поддержало пункт об объединении Венгрии с Трансильванией. Иной социальной структуре румынской общины соответствовала и отличная система ценностей. Мозговым центром движения явилась разночинная интеллигенция, приветствовавшая политическую программу венгерских революционеров, готовая идти дальше них в аграрной области. Достаточно уже влиятельная, но мало связанная с крупным землевладением прослойка национальной буржуазии (торговцы, банкиры, арендаторы, владельцы мастерских и мануфактур), разделяя эти взгляды, особое внимание уделяла достижению национальной автономии, что по сути дела означало претензию на власть в Княжестве. Крестьянство, по большей части феодально-зависимое и почти поголовно неграмотное, проявляло равнодушие к неведомым ему демократическим институтам, а свободу слова мужики с большой силой выразительности осуществляли в кабаке. Деревня требовала земли, верила в добрые намерения императора и шла за своими «книжниками», изъяснявшимися на понятном ей языке.

443

Национальная идея в Княжестве оказалась неразрывно связанной с вопросами о единстве Венгерского государства и власти в нем. Демократическое решение их привело бы к тому, что земли короны св. Стефана должны были либо распасться, либо превратиться в федерацию или даже конфедерацию. Это с порога отвергали венгерские революционеры: любая страна, освобождаясь от пут зависимости, крайне ревниво относится к своей целостности и суверенитету и не терпит ничего, рассматриваемого как посягательство на свою территорию. Шансы на достижение консенсуса при данном состоянии социума, при достигнутой его интеллектуальной элитой стадии развития менталитета равнялись нулю. Максимума возможного достиг Н. Бэлческу, заключив соглашение об ограниченной культурно-национальной автономии румын. Но, если бы договоренность вступила в силу, она была бы отвергнута румынской стороной как недостаточная. Трагическое столкновение венгерской революции с национальными движениями «сопроживающих» народов представляется поэтому не случайностью, а закономерностью. Невежество и дикость нравов «в низах» придали конфликту кровавую форму междоусобной резни. Глубокое чувство национальной розни, поразившее русских офицеров, невозможно было преодолеть ни призывами, ни порывами, ни жертвенностью буревестников революции. «Дако-ромун, запертый в самые вершины ущелий, в отдаленные предместья города, смотрит с порога своей бедной греческой церкви на великолепные храмы и огромные дома немцев, венгерцев и секлеров и обдумывает планы своего запоздалого мщения. Тут вся история Трансильвании. В Кронштадте осязаешь ее»¹²³, — писал один из русских очевидцев событий 1848-1849 гг.

Габсбургской реакции оставалось воспользоваться сложившимся положением, что она и осуществила. Но и она извлекла урок из случившегося и восстановить во всей полноте рухнувший режим не пыталась. Императорский указ 21 июня 1854 г. подтвердил личную свободу крестьян и закрепил за ними полученные от революции земли. В административном отношении Трансильвания стала управляться непосредственно из Вены, официальным языком сделался немецкий.

В 1859 г., после неудачной войны с Францией и Пьемонтом, монархия стала искать опору в буржуазии. Произошла «либерализация» режима. В Сибиу приступило к работе областное собрание, избранное на основе высокого имущественного ценза. Оно приняло закон об употреблении трех языков (немецкого, венгерского, румынского) в качестве официальных.

444

Венгерские депутаты, оказавшиеся в меньшинстве, покинули заседание.

После поражения в войне с Пруссией в 1866 г. Габсбурги вновь встали перед дилеммой— в союзе с кем преодолевать кризис? Они предпочли венгерское дворянство и буржуазию как наиболее сильных и преобразовали империю в дуалистическую Австро-Венгерскую монархию. Национальности, помогшие в 1848-1849 гг. династии выжить, послужили разменной монетой при заключении сделки: по соглашению 1867 г. Трансильвания была возвращена Венгрии. Конечно, возврат к системе трех «исторических наций» выглядел бы обскурантизмом в просвещенном XIX веке. Но, по избирательному закону 1874 г., лица, не знавшие венгерского языка, к урне не допускались. Румынское национальное движение оказалось отброшенным на исходные позиции; предстояло заниматься поисками новых путей и собиранием сил.

145

Примечания:

¹ История Румынии 1848-1917. М., 1971. С. 57.

² Дараган. Записки о войне в Трансильвании в 1849 г. СПб., 1859. С. 5.

³ Istoria României. București, 1964. V. 3. Р. 823.

⁴ XV Congres des Sciences historiques. Rapports. București, 1982. V. 2. P. 382.

⁵ Юзефович Т. Договоры России с Востоком политические и торговые. СПб., 1869. С. 24-41, 83.

⁶ См.: Гросул В. Я. Реформы в Дунайских княжествах и Россия (20-30-е гг. XIX в.). М., 1966.

⁷ Цит. по кн.: Джапаридзе Э. А. Общественно-политическое движение в Дунайских княжествах (из предыстории революции 1848 г.). М., 1991. С. 72, 74.

⁸ Kogălniceanu M. Opere. București, 1946. Т. 1. Р. 647.

⁹ Цит. по кн.: Джапаридзе Э. А. Указ. соч. С. 68-69.

¹⁰ Kogălniceanu M. Op. cit. Р. 646-647.

¹¹ Джапаридзе Э. А. Указ. соч. С. 70-71.

¹² Цит. по кн.: Джапаридзе Э. А. Указ. соч. С. 63.

¹³ Цит. по кн.: Джапаридзе Э. А. Указ. соч. С. 149.

¹⁴ Там же. С. 153.

¹⁵ Цит. по кн.: Джапаридзе Э. А. Указ. соч. С. 159.

¹⁶ Там же. С. 163.

¹⁷ Цит. по кн.: BodeaC. Lupta românilor pentru unitatea naționala. București, 1967. P. 87.

¹⁸ Anul 1848 în Principatele Române. București, 1902. V. 1. P. 176-179.

¹⁹ Ibid.P. 180.

²⁰ Архив внешней политики Российской империи (далее — АВПРИ). Ф. СПб. Гл. арх. V-A2,1848 г. Д. 170. Л. 30, 33.

²¹ Нифонтов А. С. Россия в 1848 г. М., 1949. С. 25.

²² Щербатов А. П. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. СПб., 1899. Т. 6. С. 229-231.

²³ Там же. С. 204,206,233.

²⁴ Цит. по кн.: История внешней политики России. Первая половина XIX в. М., 1995. С. 349.

²⁵ Покровский М. Н. Дипломатия и войны царской России в XIX в. М., 1924. С. 86, 93-94.

²⁶ Щербатов А. П. Указ. соч. С. 228,229, 231.

²⁷ Parliamentary Debates / 3-rd Ser. London. V. 101. Р. 761.

²⁸ CorneaP., Zamfir M. Gîndirea românească în epoca pașoptistă. București, 1969. P. 71, 67-68.

²⁹ Ibid. P. 72, 73; Anul 1848... București, 1902. V. 4. P. 89-136.

³⁰ Cornea Р., Zamfir M. Op. cit. P. 73.

³¹ Ibid. P. 83-85.

446

32 Ibid. Р. 86.

33 Цит. по кн.: Международные отношения на Балканах 1830-1856. М., 1990. С. 210.

34 Anul 1848... V. 1. Р. 490-501. Перевод см.: Попеску-Доряну Н. Революция 1848 г. в Румынии и Н. Балческу. М., 1950. Сотеа Р., Zamfir M. Op. cit. Р. 59-60. Rosetti С. A. Gînditorul. Omul. București, 1969. Р. 90. Цит. по кн.: Щербатов А. П. Указ. соч. С. 237. АВПРИ. Ф. СПб. Гл. арх. V-A4. 1848 г. Д. 1. Л. 118, 124. Цит. по кн.: Международные отношения... С. 219-220. АВПРИ. Ф. СПб. Гл. арх. V-A4. 1848 г. Д. 1. Л. 94. Там же. Л. 94-95, 100.

35 Цит. по кн.: Авербух Р. А. Царская интервенция в борьбе с венгерской революцией. М., 1935. С. 63. Цит. по кн.: Международные отношения... С. 214. АВПРИ. Ф. Консульство в Бухаресте. 1848 г. Д. 839. Л. 2; Л. 4. «Боериюр шють локуггориюр Валахи де тоатъ класа» («К боярам и населению Валахии всех классов»).

36 АВПРИ. Ф. Канцелярия. 1848 г. Д. 43. Л. 80, 105; Дараган. Указ. соч. С. 9.

37 АВПРИ. Ф. СПб. Гл. арх. V-A4. 1848 г. Д. I. Л. 118. Цит. по кн.: Международные отношения... С. 219. Xenopol A. D. Istoria românilor din Dacia Traiana. S. 1., S. a. V. 11. P. 48; IorgaN. Istoria românilor. V. 9. P. 131, 164. BălcescuN. Opere. București, 1964. V. 4. P. 278. Ibid. P. 135.

38 Ibid. P. 238, 310-311, 291-292, 336. PăcurahuD. IonGhica. București, 1965. P. 139. KogălniceanuM. Dorințele Paridei naționale în Moldova// CorneaP., Zamfir M. Op. cit.

39 Ghical. Amintiri din pribegia după 1848. București, 1890. P. 210. Сотеа Р., Zamfir M. Op. cit. P. 115; Rosetti С A. Op. cit. P. 142. BălcescuN. Opere. București, 1940. V. 1. Pt. 2. P. 286. Rosetti C. A. Op. cit. P. 170-171. BălcescuN. Op. cit. V. IV. P. 372. Rosetti С A. Amintiri istorice. București, 1889. P. 134. Сотеа Р., Zamfir M. Op. cit. P. 126, 93, 95.

40 ChainoiG. DerniHre occupation des Principautes Danubiennes par la Russie. Paris, 1853. P. 1-3. G. Chainoi — псевдоним И.Гики. Bălcescu N. Op. cit. V. 4. P. 353, 374.

41 Brătianu I. Naționalitatea // Сотеа Р., Zamfir M. Op. cit. P. 486,487. Цит. по кн.: Din Istoria Transilvaniei. București, 1961. V. 2. P. 8. История Венгрии. М., 1972. Т. 2. С. 167. Там же. С. 166. История Румынии... С. 66.

447

⁶⁸ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Adunarea naționala de la Blaj. București, 1966. P. 445.

⁶⁹ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Op. cit. P. 459.

⁷⁰ Ibid. P. 460,464-465.

⁷¹ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Op. cit. P. 315,213.

⁷² Цит. по кн.: Cornea Р., Zamfir M. Op. cit. Р. 371.

⁷³ Цит. по кн.: Виноградов В. Н. Очерки общественно-политической мысли в Румынии. М, 1975. С. 120.

⁷⁴ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Op. cit. P. 424.

⁷⁵ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Op. cit. P. 361. Также см.: История Венгрии... С. 170, 146.

⁷⁶ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Op. cit. P. 325, 465.

⁷⁷ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Op. cit. P. 442.

⁷⁸ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Op. cit. P. 488^89.

⁷⁹ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Op. cit. P. 500.

⁸⁰ Цит. по кн.: Cheresteșiu V. Op. cit. P. 504.

⁸¹ История Румынии... С. 77.

⁸² Там же. С. 81; Din Istoria Transilvaniei... Р. 88.

⁸³ Цит. по кн.: Din Istoria Transilvaniei... P. 89.

⁸⁴ Ibid. P. 93.

⁸⁵ Ibid. P. 45.

⁸⁶ Ibid. P. 104; История Румынии... С. 84.

⁸⁷ Цит. по кн.: Din Istoria Transilvaniei... P. 80.

⁸⁸ Bălcescu N. Op. cit. V. 4. Р. 124.

⁸⁹ АВПРИ. Ф. СПб., Гл. арх. V-A2. 1848 г. Д. 170. Л. 13.

⁹⁰ АВПРИ. Ф. СПб., Гл. арх. Политотдел. 1848-1849 гг. Д. 3. Л. 14-16.

⁹¹ АВПРИ. Ф. СПб., Гл. арх. V-A2. 1848 г. Д. 170. Л. 23.

⁹² Там же. Л. 25-26.

⁹³ Там же. Л. 26.

⁹⁴ Цит. по кн.: История Румынии... С. 83.

⁹⁵ АВПРИ. Ф. СПб. Гл. арх. Политотдел, 1848-1849 гг. Д. 3. Л. 18.

⁹⁶ Там же. Л. 34. Циркуляр 11 февраля 1849 г.

⁹⁷ Там же. Л. 31.

⁹⁸ Цит. по кн.: История Румынии... С. 84.

⁹⁹ Дараган. Указ. соч. С. 119.

¹⁰⁰ Цит. по кн.: Щербатов А. П. Указ. соч. С. 112, 279. Также см.: Авер-
бух Р. А. Указ. соч. С. 111.

¹⁰¹ АВПРИ. Ф. Консульство в Бухаресте. 1849 г. Д. 847. Л. 8.

¹⁰² Там же. Д. 843. Л. 62; Д. 847. Л. 79-80.

¹⁰³ Там же. Д. 843. Л. 75.

¹⁰⁴ АВПРИ. Ф. СПб. Гл. арх. Политотдел, 1848 г. Д. 3. Л. 45-46.

¹⁰⁵ Подробнее см.: Авербух Р. А. Указ. соч. С. 287; Opinions and Policy of Viscount H. J. Palmerston. London, 1852. Р. 482.

¹⁰⁶ См.: Виноградов В. Н. Венгерский поход И. Ф. Паскевича — легенда и быль // Новая и новейшая история. М., 2000. № 3.

448 DC. Дунайские княжества и Трансильвания: национальный вопрос...

¹⁰⁷ Din Istoria Transilvaniei... P. 126.

¹⁰⁸ См.: Виноградов Б. Родина графа Дракулы остается в Румынии// «Известия». 18.IX.1996.

¹⁰⁹ Дараган. Указ. соч. С. 221.

¹¹⁰ Там же. С. 237-238.

¹¹¹ Там же. С. 66,114,136,138.

¹¹² Там же. С. 222.

¹¹³ Din Istoria Transilvaniei... P. 129-130; Anul 1848... București. 1910. V. 6. Р. 268.

¹¹⁴ Рос. гос. военно-историч. архив (далее— РГВИА). Ф. «Военно-ученый архив» (далее— ВУА). 1849 г. Д. 5349. Л. 263. Копия с письма Николая Бэльческу Ю. Бему из Клаузенбурга 8 (20) июля 1849 г.

¹¹⁵ Командир 3-го пехотного корпуса ген. Ридигер докладывал Паскевичу 26 июня (8 июля): «Несмотря на все ухищрения венгерского правительства вооружить народ против нас, во всех местах, через которые проходили войска вверенного мне корпуса, жители остаются в своих жилищах, нимало не думая о вооружению). См.: РГВИА. Ф. ВУА. 1849 г. Д. 5349. Л. 915.

¹¹⁶ Din Istoria Transilvaniei... P. 108.

¹¹⁷ RosettiC. A. Gînditorul... Р. 138,142.

¹¹⁸ Bălcescu N. Op. cit. V. 1. Р. 333; V. 4. Р. 168.

¹¹⁹ Цит. по кн.: Ghical. Op. cit. P. 39. Также см.: Din Istoria Transilvaniei... P. 116.

¹²⁰ Istoria României. București, 1964. V. 4. Р. 164-165.

¹²¹ АВПРИ. Ф. Консульство в Бухаресте. 1848 г. Д. 839. Л. 199. Копия письма Л. Кошута Ю. Бему. 14 июля 1849 г.

¹²² Bălcescu N. Op. cit. V.4. Р. 226-227. РГВИА. Ф. ВУА. 1849 г. Д. 5349. Л. 263.