Румыния: от союза с Россией к союзу с Центральными державами

Свою независимость Румыния, с винтовкой в руке, завоевала в союзе с Россией, и Берлинский конгресс 1878 г. признал ее. А всего через пять лет, в 1883 г., страна вступила в блок Центральных держав, Германии и Австро-Венгрии, своим острием направленный против России и Франции.

Румынская историография с уникальным в науке единодушием возлагает вину на Россию: та потребовала и добилась возвращения ей Южной Бессарабии, потерянной после Крымской войны и вошедшей в состав Румынии, и вообще ее агрессивные устремления вечным дамокловым мечом висели над Балканами. Патриарх румынской исторической науки, проф. Николае Йорга оценивал сложившуюся ситуацию как «создание вражды насмерть между румынами и русскими» '.

Вырисовывается следующая логическая конструкция: утрата Южной Бессарабии рассматривается как попрание национальных интересов и сигнал о нависшей над страной опасности. Россия предстает как своего рода перманентный агрессор, то потенциальный, то активно действующий. Отсюда — крайняя опасность изоляции и стремление укрыться под сень «Лиги мира», как любил именовать свое детище Бисмарк. Что основной постулат построения — тезис об опасности российского соседства — не выдерживает критики, видно из предшествующих разделов книги. Именно после победоносной для нее войны 1877—1878 гг. Россия оказалась в состоянии полнейшей изоляции и теряла одну позицию за другой. На очереди была Болгария. Все ее внешнеполитические построения были направлены на удержание уже имевшегося и стремительно таявшего, так что и мысли о развязывании новой войны в регионе не зарождалось, а экспансионистские устремления царизма были направлены в Среднюю Азию.

Что касается ЮгоВосточной Европы, Румынии в частности, то там позиции России трещали по всем швам. «Вена стала открыто воевать против русского влияния в Румынии», — жаловался министр иностранных дел Н. К. Гире 2.

Конфликт вокруг Южной Бессарабии заслуживает отдельного разговора, и притом на страницах именно этой книги. Долгие годы отечественная историография обходила его вниманием как замут

[135]

нявшего картину братской дружбы между народами СССР и Румынии. В предыдущем выпуске «Международных отношений на Балканах», охватывающем 18561878 гг., «казусу» Южной Бессарабии уделена страница с небольшим3. Между тем эпизод имел далеко идущие последствия. Выясняется, что не соответствует истине утверждение, будто русское требование о возврате ей Южной Бессарабии грянуло как гром с ясного неба в январе 1878 г. Эту версию румынская дипломатия с большим искусством распространяла еще в те годы. Знакомство с перепиской российского МИД приводит к выводу, что глава румынского правительства И. К. Брэтиану знал о русских претензиях еще до войны, — на это прозрачно намекал царь Александр II во время визита к нему румынской правительственной делегации в Ливадию осенью 1876 г. В марте следующего, еще в условиях мира, российский генконсул в Бухаресте Д. Стюарт решил объясниться с премьером откровенно. Вот его впечатления от беседы, изложенные в депеше от 12/24 марта: Брэтиану примирился с неизбежностью утраты, «он признает, что поездка в Ливадию совершенно убедила его в том, что Бессарабия впредь потеряна для Румынии и что Россия не упустит случая при первой же возможности вернуть себе этот лоскуток земли, столь ей необходимый. Он заверил меня, что все скольконибудь здравомыслящие румыны, хорошо сознают неизбежную необходимость ликвидации аномалий, созданных Парижским миром (1856 г. — Авт.), но им трудно смириться с безвозмездной потерей территории, которую они привыкли считать принадлежащей им по праву» 4. Сам Стюарт советовал Петербургу подумать о щедрой компенсации (что и было сделано в виде Северной Добруджи).

Но одно дело — приватный разговор с глазу на глаз, и совсем иное — публичное изложение позиции правительства. И Бухарест, и Петербург осторожничали. Для последнего ставить «в лоб» бессарабский вопрос значило рисковать срывом сотрудничества с Румынией, необходимого позарез, — ибо иначе как через Румынию добраться до театра военных действий, при полном преобладании турецкого флота в Черном море, было невозможно. Понятна и «фигура умолчания», к которой прибег совет министров Румынии: без поддержки России повисла в воздухе и становилась мечтой давно лелеемая идея о достижении независимости. Не реагируя на известные ему планы российского кабинета, оно сохраняло возможность для протеста и апелляции к европейскому ареопагу. Поэтому, хотя разве что воробьи на бухарестских бульварах не чирикали о Южной Бессарабии, правительство делало вид, что ничего не видит и ничего не слышит.

[136]

Буря разразилась при предъявлении Турции мирных требований. Трудно даже перечислить все проявления возмущения и протеста, кои были пущены в ход: пресса всех направлений негодовала, правительство рассылало ноты протеста, обе палаты парламента приняли возмущенные резолюции. На запросы в парламенте премьер И. К. Брэтиану дал ответ, соединив в нем полуправду с прямой ложью: требования об уступке уездов Кагул, Болград и Измаил были ему известны «не формальным, а лишь официозным путем», ответ же русским будто был дан категорический: «Никогда румынская нация не согласится ни на уступку, ни даже на обмен какойлибо части своей территории» 5 (подразумевалось предложение о присоединении Северной Добруджи за утрату Южной Бессарабии).

Румынские эмиссары устремились в столицы держав в поисках поддержки. Россия находилась в состоянии полной изоляции и перед угрозой расширения войны: британский премьер Б. Дизраэли, поощряемый королевой Викторией, не то что бряцал оружием, а направил флот в Мраморное море, к самым стенам Константинополя. Австрия в случае англорусскотурецкой войны явно собиралась повторить свои вариации крымской поры. В Париже, Лондоне и Вене румынских посланцев выслушали с видимыми признаками сочувствия, но помощи не обещали. Когда же обстановка прояснилась и стало очевидно, что войны удастся избежать, в румынских услугах перестали нуждаться. Прибыв в Берлин на конгресс и обойдя съехавшихся туда делегатов, глава румынского внешнеполитического ведомства Михаил Когэлничану, убедился, что игра проиграна. Красноречивый призыв Брэтиану к конгрессу: «...Лишение нас части нашего достояния породит у румынского народа не только скорбь, но и разрушит у него всякое доверие к святости договоров..., парализует его мирное развитие и его порыв к прогрессу»

В ходе конфликта российскорумынские отношения обострились до крайности, обе стороны объяснялись «на басах». Официоз российского МИД, «Жюрналь де СентПетерсбюр», поместил в номере от 16(28) марта 1878 г. статью, выдержанную в необычно резком тоне: Парижский договор 1856 г. не соблюдался никем, и прежде всего самими румынами, это — политический труп, и Россия не намерена стоять на страже его останков в виде отторжения от нее Южной Бессарабии. Она высоко ценит помощь румынских войск на поле боя, «но не следует завышать ее стоимость». Вступление Румынии в войну «не являлось ни жертвой, ни актом преданности со стороны Румынии. Это был расчет, и притом справедливый». По поводу стенаний о потере драгоценнейшего национального достоя

[137]

ния следовала отповедь: все последние 20 лет Южная Бессарабия пребывала в забвении если не у бога, то у властей предержащих и управляющих, область «страдала от беспорядка и злоупотреблений румынской администрации. Богатые соляные копи, дававшие русскому правительству значительный доход, заброшены и затоплены, торговля Измаила парализована, болгарские колонисты разорены администрацией, проникнутой партийным духом и обычаями подношений» 7.

По ходу ссоры румынская сторона преступила ту грань, которую рекомендуется не нарушать в сношениях с великими державами. Она пригрозила перекрыть сообщения с российским корпусом, остававшимся в Болгарии. Когда же в Петербург дошли сведения о румынских зондажах в Вене насчет военного союза против России, обычно сдержанный и вежливый Александр II начертал на полях телеграммы своего представителя отнюдь не дипломатическую помету: «Вот скоты!» 8.

Налицо было полное расхождение позиций двух стран и отсутствие стремления понять доводы друг друга. В Петербурге не желали больше мириться с тем, что Россия после крымского поражения была оттеснена от Дуная, лишилась выхода к великой реке, необходимого для хозяйственного развития юга страны. Возвращение Южной Бессарабии в Петербурге вовсе не считали нарушением румынских национальных прав, ссылаясь на многонациональный характер населения области, в которой румыны составляли меньшинство, латиноязычная община не насчитывала и трети жителей9.

В Бухаресте оперировали понятиями исторического права, хотя и здесь не все обстояло гладко: Южная Бессарабия входила в состав средневекового Молдавского княжества в течение всего нескольких десятилетий в XV в., а затем была завоевана турками и управлялась непосредственно из Стамбула.

Призывы хладнокровных политиков одуматься и трезво взвесить все обстоятельства звучали глухо и одиноко. Бывший глава правительства Николае Крецулеску уговаривал соотечественников поостыть и «принять решение в спокойной обстановке, не приводя всю страну в волнение и не нанося оскорблений могущественному соседу ненужными дебатами; нам нужно побольше скромности в политике, чтобы привлечь к себе симпатии держав» 10.

Александр II был оскорблен и возмущен. Призвав к себе румынского представителя, ген. Я. Гику, он с горечью сказал ему: «Хотел бы я, чтобы Румыния вспомнила о великих услугах, оказанных ей Россией, и о крови, которую она пролила. Мне кажется, что это уж очень легко предано забвению» и. 21 марта (2 апреля) канцлер

[138]

А. М. Горчаков заявил тому же Гике, что в случае, если Румыния вздумает привести свои угрозы в исполнение, придется ее оккупировать, а ее армию, в случае необходимости, разоружить 12.

Румынская историография реакцию представляет решительной и бескомпромиссной: князь Карл заявил: «Армию, которая сражалась под Плевной под взорами императора и его императорского высочества великого князя, можно разбить, но никому и никогда не удастся ее разоружить!» |3.

В российских архивах нам этой гордой декларации обнаружить не удалось. Приведем здесь (полностью) сообщение генерального консула Д. Стюарта от 23 марта (4 апреля) 1878 г.: «Получив телеграмму Гики, князь призвал меня на аудиенцию. Выражая сожаление, что Румыния вызвала неудовольствие, указывал на личное безвыходное положение, намекая, что в случае невозможности удержаться в Румынии он имеет готовое положение дома *. Разоружение армии считает бесславным для себя как главы и устроителя ее, выражал опасения кровавого столкновения, так как она будет сопротивляться обезоружению, и сам он исполнит свой долг. Князь очевидно желает мирного исхода» (Помета царя: «И я тоже») и.

Карл измыслил совершенно фантастический план урегулирования: царь Александр, сказал он, воздвигнет себе нетленный памятник в сердцах румын, ежели, вернув России Южную Бессарабию по мирному договору, он тут же передаст «сей лоскуток земли как знак своего великодушия» Румынии. Передав это пожелание, консул Д. Стюарт писал далее в своем донесении: «Я счел своим долгом напомнить его высочеству, что полнейшее безразличие, которое страна проявляла к Южной Бессарабии вплоть до дня, когда был поднят вопрос о ее возвращении России, дает повод сомневаться в искренности проявляемых чувств... С другой стороны, Румыния в своих претензиях преступила всякую меру приличия; уступчивость в этом деле принесет этой стране лишь вред, поощрив ее и впредь прибегать к резкости», и князь «согласился со справедливостью этого замечания», — заключал дипломат 15.

До военного столкновения дело и не дошло, конфликт был перенесен в Берлин, на конгресс.

Не дожидаясь завершения его работы, Брэтиану и Когэлничану вернулись домой. Здесь премьер пригласил к себе российского консула и заявил ему: Румыния «процесс проиграла»; он, Брэтиану, «протягивает руку, надеясь на великодушие. Утверждает, что передача Бессарабии состоится без манифестаций». Последнее замеча

[139]

ние заставляет подозревать «руку правительства» во всех проявлениях «общественного негодования» 16.

Но примирения не произошло. Накал обстановки спал, но она не перестала быть отравленной.

Что Румыния была обижена на Берлинском конгрессе, сказать никак нельзя. Его участники (включая Турцию) признали полную государственную независимость княжества; оно обрело все связанные с суверенитетом прерогативы, что способствовало раскрытию экономических и культурных потенций общества. Правда, это обуславливалось двумя обязательствами, кои Румынии предложено было принять: возвращением России Южной Бессарабии с приобретением более пространственной и экономически более перспективной Северной Добруджи (112 тыс. жителей, из них 20 тыс. румын, 10 тыс. болгар, Зтыс. русских староверовлипован, ок. 4 тыс. казаков, 3 тыс. северокавказцев, 57 тыс. турок и татар) 17.

Статья 44 трактата гласила: «В Румынии различие религиозных верований и исповеданий не может послужить поводом к исключению коголибо, или непризнанию за кемлибо правоспособности во всем том, что относится до пользования правами гражданскими и политическими» 18. Точно такое же требование было обращено к Сербии и Черногории, и включение его в текст договора свидетельствовало о сдвигах европейского общества в сторону демократизма, чем не мог пренебрегать высокий ареопаг.

Казалось бы, провозгласить гражданское равноправие жителей — вполне приемлемое решение для государства, претендовавшего на роль форпоста западной цивилизации на Балканах. Ан нет! Статья принятой в 1866 г. конституции носила явно дискриминационный по отношению к «неверным» характер: «Лишь иностранцы христианского вероисповедания могут приобрести гражданство». Это положение предстояло изменить, на что ушло больше года ожесточенных дебатов в парламенте, прессе и общественном мнении.

Практически речь шла о 300 тыс. проживавших в стране евреях (о 50 тыс. турок и татар в Добрудже просто забыли). Местные либералы и радикалы хотели, с одной стороны, слыть европейцами и демократами, а с другой — не желали расставаться с застарелыми антисемитскими предрассудками. В конце концов формула статьи 7 была изменена, религиозный барьер снят, но и требование Берлинского конгресса не было выполнено полностью. По духу своему оно предполагало предоставление жителям княжестванехристианам подданства единовременным актом, как общине. Румынские законодатели, воспользовавшись тем, что буквально это не было оговорено, его обошли. Гражданство автоматически приобрели 888 участников

[140]

войны евреев и их потомки. Всем прочим (т. е. громадному большинству) предоставлялась возможность обращаться к парламенту с индивидуальными ходатайствами. И тут в силу вступали критерии, допускавшие крайне широкое, а значит и произвольное толкование (включая такие как приобщение к языку и культуре страны и даже приносимую ей пользу!) 19.

После принятия акта глава внешнеполитического ведомства Василе Боереску отправился в объезд Берлина, Парижа, Рима и Лондона, еще не признавших независимости Румынии, ссылаясь на игнорирование ею важнейшего требования Берлинского конгресса. Хотя и невооруженным глазом были заметны огрехи в выполнении, цели своей Боереску удалось добиться: видимо, дипломатия держав устала тягаться с упрямыми румынами. Россия и АвстроВенгрия признали независимость еще раньше, так сказать, под честное слово, под обещание удовлетворить выставленные конгрессом условия. Россия тем самым формально выполняла свое обязательство 1877 г. Она же первой согласилась титуловать Карла «королевским высочеством», что явно превышало положенное ему по монархической табели о рангах.

Мотивы у Вены были прямо противоположны: в российскорумынской ссоре она узрела возможность пошатнуть еще более позиции старого соперника и упрочить собственные, утвердившись в Румынии. Признание было осуществлено эффектно, и министр иностранных дел М. Когэлничану поспешил высоко оценить «гармонию, царящую в отношениях между двумя странами». На императора ФранцаИосифа были возложены знаки только что учрежденного ордена Звезда Румынии20.

Замедление с признанием со стороны других держав вызывалось отнюдь не их безупречной принципиальностью, что отчетливее всего проявилось у князя Бисмарка. Признание независимости он увязал с принятием Румынией тяжелых для нее финансовых обязательств. Дело в том, что еще в 1868 г. делец сомнительной репутации, В. Штрусберг, получил концессию на строительство железной дороги Роман—Вырчиора. Работы велись из рук вон плохо, процветали лишь хищения, сам Штрусберг обанкротился, и концессия перешла к банкирским домам Блейхрёдера и Ганземана. Они настаивали на выкупе железной дороги; с помощью Бисмарка были выкручены руки румынской дипломатии, парламент дал санкцию на выкуп на условиях, которые иначе как кабальными не назовешь: Румыния согласилась выплатить в течение 44 лет долг в 713 миллионов франков, включая проценты, — при затраченных на строительство 247 миллионах. После этого грозный немецкий канцлер снял свое вето, и в один и тот

[141]

же день, в феврале 1880 г. Германия, Франция и Италия признали независимость Румынии21.

Это открыло путь к провозглашению Румынии королевством (март 1881 г.), что свидетельствовало о возросшем престиже страны. Акт провозглашения сопровождался щедрым даром монарху — палаты преподнесли Карлу 12 латифундий общей площадью почти в 120 тыс. га, чтобы основатель династии прочно чувствовал себя на румынской земле. Иностранные представительства в Бухаресте и румынские в столицах были преобразованы в миссии, а их главы из консулов превратились в посланников. Учреждение Национального банка и Банка сельского кредита, принятие закона о поощрении национальной промышленности, введение протекционистского тарифа свидетельствовали об использовании государством всей полноты своего суверенитета. Однако попытки подчинить страну своему влиянию у держав не прекратились, и продемонстрировала это прежде всего Австро-Венгрия. Двуединая монархия стремилась установить свой контроль над судоходством по Дунаю на всем его протяжении. Она потребовала для своего делегата председательского места и решающего голоса в международной комиссии, которой надлежало ведать судоходством на участке Железные Ворота—Галац, т. е. по землям Сербии, Румынии и Болгарии, а не Габсбургов. Румынская дипломатия умело и цепко сопротивлялась предложению, считая его посягательством на суверенные права государства (комиссия должна была определять условия прохождения кораблей и даже содержать собственную полицию). Сербская сторона, в то время полностью зависевшая от Вены, ей мало помогала. Болгария обладала ограниченной международной правоспособностью и искала компромисса. Объективно румынские интересы в данном случае совпадали с российскими, но отношения с Бухарестом испортились настолько, что в Петербурге даже Габсбургов считали более покладистым партнером. В концеконцов «великие», устав от румынских возражений, созвали в Лондоне конференцию (февраль 1883 г.). Румынского представителя И. Гику, продержав два часа в передней, пригласили, наконец в зал совещания и предложили присутствовать, но лишь для консультаций с ним. Тот отклонил оказанную ему «честь» 22. Румыния отказалась присоединиться к решениям конференции, оставшихся мертвой буквой.

Румынская историография единодушна в заключении, что страна оказалась в состоянии опасной изоляции и дальнейшее сохранение «свободы рук» стало невозможным, внешнеполитическую устойчивость и безопасность можно было обрести лишь под сенью какойлибо из держав или их коалиции23. К такому же выводу приходит (после весьма критического рассмотрения румынской политики)

[142]

молдавский исследователь А. С. Атаки: «...Отношения Румынии со всеми великими державами заметно осложнились. Ей грозила международная изоляция. Румынские правящие круги были вынуждены искать выход из создавшегося положения» 24.

Авторы монографии «Румыния в международных отношениях» выстраивают целую систему доказательств: страна по своему геостратегическому положению могла стать «либо барьером, либо связующим звеном на пути русской экспансии на Балканы». Это — теоретическое рассуждение. В конкретной обстановке 80х гг. прорусская ориентация исключалась начисто. Взоры короля Карла Гогенцоллерн Зигмарингена, по его собственному выражению, «доброго пруссака и доброго немца», и премьерминистра И. К. Брэтиану обратились к Германии. Подкупали военная мощь и экономический динамизм Германии. Сам канцлер О. Бисмарк любил именовать свое детище, союз 1879 г. с Австро-Венгрией, «Лигой мира», и авторы затрагиваемого труда без возражений воспринимают эту рекламную характеристику. «Для румын, — полагают они, — завоевание независимости являлось новым шагом к объединению. В условиях, сложившихся после 1878 г. было ясно, что эта цель не могла быть достигнута в скором времени, ибо предполагала важные изменения в международной обстановке. Прежде всего необходимо было упрочить достигнутое, Румынское государство, каким оно было в 1878 году. Предпосылкой являлся период спокойствия. С указанной точки зрения сближение с Центральными державами представлялось выгодным» 25. «Русская политика на Балканах возбуждала в Бухаресте беспокойство, — замечает Г. Кэзан, — поэтому отношения между двумя странами были лишены всякой сердечности» (мягко сказано!). «Румыния находилась на пересечении сфер интересов двух великих экспансионистских держав, царской России и монархии Габсбургов, готовых достичь согласия за счет народов ЮгоВосточной Европы» 26.

Для доказательства неизбежности избранного курса уже тогда сооружались конструкции, явно не отвечавшие действительности, о все более сильном проникновении России в балканские страны. В качестве одного из авторов выступал король: «Отношения с Россией — больной вопрос нашей политики. Мы не стремимся провоцировать Россию и сделаем все, чтобы избежать войны с ней. Но перед лицом опасности, нам угрожающей с ее стороны, мы нуждаемся в поддержке Центральных держав» 27.

Создается впечатление, что, ослепленные ненавистью к России, румынские государственные мужи строили свои расчеты исходя из желаемой, а не действительно существовавшей расстановки сил.

[144]

Война мерещилась им за каждым углом, и они спешили примкнуть к сильнейшей стороне. В августе—сентябре 1883 г. министр иностранных дел Д. А. Стурдза сочинил аналитическую записку, склоняясь к мысли о неминуемом разрыве между Германией и Россией, и советуя немедля примкнуть к Центральным державам — иначе «надвигающиеся события, решающие для судеб Румынии, принесут ей потери» 28.

Этот тезис воспринят румынской историографией как исходный при оценке ситуации: «При анализе внешней политики Румынии в 1882—1883 гг. нельзя упускать из виду опасность войны и возможность раздела ЮгоВосточной Европы на сферы влияния» 29, — замечает Г. Кэзан, хотя тут же признает, что к войне Россия не была готова изза поглощенности соперничеством с Англией в Средней Азии. Подобная непоследовательность нужна этому серьезному ученому для того, чтобы подвести читателя к мысли, что «политический момент требовал принятия немедленного решения».

На самом деле вызова на Балканах никто Румынии не бросал. Сербия и Болгария были по горло заняты улаживанием своих разногласий, Болгарское княжество поглощено идеей объединения с Восточной Румелией, Греция — воссоединением с Фессалией и Северным Эпиром. Так что движущей силой внешнеполитических устремлений Бухареста являлся неизжитый конфликт с Россией изза Южной Бессарабии. Голоса сторонников сохранения нейтралитета (а такими были консерваторы Л. Катарджи, Г. Ману, Е. Флореску), — звучали робко и приглушенно; сама мысль о восстановлении дружеских связей с восточной соседкой воспринималась печатью, распространявшей фантастические вымыслы об агрессивных замыслах царизма, как «бред» и «западня» 30. Г. Кэзан справедливо замечает, что консервативная оппозиция из соображений соперничества с либералами производила много шуму из ничего, ибо, придя к власти, пролонгировала союз с Центральными державами 31. Курс на сотрудничество с ними рассматривался как долговременный и стратегический. Намечалась своего рода иерархия интересов: германское преобладание во всей Европе, австрийское — в ее юговосточной части, но при опоре на Румынию и с предоставлением последней первого места на Балканах. Румынский посланник в Вене П. Карп уже в 1883 г. усматривал продвижение Вены «шаг за шагом к правильному пониманию роли Румынии на Востоке Европы» 32.

Вхождение Румынии в союз сулило Центральным державам многочисленные выгоды. Возможность, даже чисто гипотетическая, нового русского похода на Балканы перекрывалась напрочь. На случай конфликта держав Центра с Россией их правый фланг обеспе

[145]

чивался то ли благожелательным нейтралитетом Румынии, то ли ее армией. Создание благоприятного политического климата открывало германоавстрийскому капиталу путь в экономику союзника. По позициям России в ЮгоВосточной Европе наносился сильнейший удар, ее основной соперник, Австро-Венгрия прочно утверждалась на границе империи Романовых. Германия становилась арбитром в извечных австрорусских спорах по балканским делам. У Австро-Венгрии снималась по крайней мере часть забот, связанных с трехмиллионным румынским населением двуединой монархии. «Аншлюсе» 1867 г., образование Австро-Венгерской конфедерации был осуществлен в ущерб славянам и румынам, за счет попрания их самых жизненных национальных интересов. Движение за расширение национальных прав стало константой политического бытия монархии. Вступая с Ней в союз, официальная Румыния отказывалась от его поддержки; интересы трансильванских румын были принесены в жертву.

В Берлине и Вене не просто с симпатией следили за дрейфом Бухареста к тесному сотрудничеству с ними, а активно ему способствовали, играя на подозрительности румын, канцлер Бисмарк намекал на возможность раздела Балкан на сферы влияния между АвстроВенгрией и Россией, и тогда понятно, к кому «отойдет» Румыния.

В последний, что называется, момент, на пути к союзу возникло непредвиденное осложнение. В июне 1883 г. в Яссах был открыт памятник молдавскому князю Штефану Великому. За церемонией последовал банкет с многочисленными тостами. Поднялся с места и сенатор П. Грэдиштяну, поднявший бокал «не за короля Румынии, а за короля румын» и выразивший пожелание, чтобы тот «вновь обрел драгоценные камни, еще отсутствующие в .короне Святого Штефана». В числе сих камней значилась и Буковина, отошедшая к Австрии в 1775 г.; да и вообще под скипетром Габсбургов проживали 3 миллиона румын, и ФранцИосиф считал себя их императором и королем. В австрийской печати поднялась буря: тост сочли признаком посягательства на земли соседнего государства. Разъяснения румынского МИД: король знать не знал и ведать не ведал о готовящемся тосте и его не одобряет, были сочтены в Вене недостаточными. Пришлось приносить официальные извинения, текст которых присылался на Баллхаузпляц на редактуру, чтобы утихомирить разгневанную Вену и открыть путь к союзу33.

Глубокую разведку произвел король Карл, посетивший в августе 1883 г. Берлин по семейным делам, а на обратном пути навестивший императора ФранцаИосифа. О чем он говорил с австрийским кайзером, министром иностранных дел Г. Кальноки и германским

[146]

послом князем Г. Рейссом, в точности неизвестно — пригласить на встречи румынского посланника П. Карпа както забыл, но что он проторил дорогу к союзу — несомненно.

Бисмарк в румынском демарше усмотрел возможность расширить союз Центра на Восток, чтобы «поставить политику Румынии, а при случае и сербов и Порты, на прочную основу» 34. Своими мыслями он поделился с Кальноки. Тот счел, что представляется удобный шанс еще более упрочить свое положение на Балканах: на сербов (подразумевался король Милан Обренович) «можно положиться (в той мере, в коей можно строить расчеты на Балканах)», — добавил он. Хорошо было бы вовлечь и «обе Болгарии» и тем самым «быстро подорвать влияние России в этом новом государстве». Насчет Румынии Кальноки высказал определенные сомнения, сославшись на разногласия по дунайскому вопросу и инцидент с нашумевшим «ясским тостом». Король всем хорош, но слаб; его министр иностранных дел Д. А. Струдза вполне благомыслящ, но весом в стране не пользуется, и лишь Брэтиану обладает должной репутацией 35.

Случайно или нет, но Бисмарк назначил последнему встречу не в Берлине и не в одном из своих поместий, где не только отдыхал, но и занимался делами, а в австрийском курортном местечке Гаштейн. Предварительно к нему заехал Кальноки, и лишь затем появился И. К. Брэтиану. Беседа проходила, по свидетельству канцлера, «не столько в деловом, сколько в декламаторском духе». Из речей Брэтиану стало очевидно, что его не смущает ярлык «Лига мира», усердно приклеивавшийся Бисмарком к своему детищу, блоку Центральных держав. Он широко обрисовал возможные приобретения Италии. После этого стало очевидно, что и по части румынских претензий Брэтиану не проскромничает; граница по Днестру была названа «необходимой». Обрисовав нависшую над Румынией опасность со стороны России в масштабах, сочтенных Бисмарком «неестественными и невероятными», он предложил заключить оборонительный и наступательный союз.

Все это совершенно расходилось с планами Бисмарка. Он разъяснил собеседнику, что «для Австрии, как и для нас, война с Россией, даже победоносная, является эвентуальностью, которую мы по возможности стремимся избежать; расширяя нашу лигу, мы хотим воспрепятствовать войне, а не приближать ее».

Чтобы не разочаровывать Брэтиану, Бисмарк заметил, что Австрия считает нужным сохранение очага латинства в окружающем славянстве, а Германия заинтересована в пребывании Гогенцоллерна на престоле в Бухаресте. Он заверил, что поддержит любую договоренность между Румынией и Австрией, не предусматривающую

[147]

отказа от «перспективы сохранения длительного мира с Россией» 36. Доверия Брэтиану ему не внушал: и симпатиями к Франции грешит, и с известным радикалом Константином Росетти дружит, а тот близок с «красными партиями» в Париже.

Румынская сторона стремилась к прямому партнерству с Германией без австрийского участия, которое связывало ей руки при решении многочисленных и болезненных разногласий с Двуединой монархией. Бисмарк вежливо, но твердо дал понять, что сотрудничество должно развиваться по сценарию, им разработанному: Румыния должна занять свое место в сооружаемом антироссийском кордоне и, в случае чего, перекрыть русской армии дорогу на Балканы. Но в самом этом регионе основная ставка делалась на Австро-Венгрию, а вовсе не на Румынию. Это была та доля добычи, ради которой Вена шла на союз с Берлином. Поэтому следовало по возможности притушить ее разногласия с Бухарестом, и не существовало для этого способа удобнее, нежели предложить им заключить друг друга в союзнические объятия. Брэтиану было указано, что путь в Берлин лежит через Вену. Чтобы рассеять сомнения собеседника, канцлер намекнул, что ведь Австрия и Россия могут и договориться относительно балканских дел, и тогда Румыния останется у разбитого корыта несбывшихся надежд 37.

Из Гаштейна Брэтиану отправился в Париж — навестить учившегося там сына. А Бисмарк и Кальноки воспользовали паузой в переговорах, чтобы обменяться мнениями. Последний не питал никаких иллюзий относительно истинных чувств, испытываемых будущими союзниками друг к другу и считал, что без гарантии со стороны Германии румынский Гогенцоллерн и его правительство все равно обманут Вену38.

Свои впечатления от бесед с Брэтиану Бисмарк изложил в письмах послу князю Г. Рейссу, являвшихся одновременно инструкциями. Занятый сооружением очередной комбинации трех императоров с целью помешать России придти на помощь Франции, канцлер тревожился: «румынские воздушные замки»39 относительно территориальных приобретений серьезно его беспокоили. Поэтому в подготавливаемом договоре Россия вообще не должна была упоминаться — «иначе у Румынии всегда будет сильное искушение, если к тому представится юридическая возможность, ради румынских реваншистскозавоевательных вожделений, простирающихся до Днестра и дальше, воспользоваться участием германоавстровенгерских войск численностью почти в два миллиона» 40. Употребление термина «безопасность» канцлер счел в данном случае слишком «опасным», ибо он «в зависимости от обстоятельств, оправдывает

[148]

также и агрессивную войну». Свои требования Бисмарк облек в форму пожеланий со стороны старого кайзера Вильгельма41, воспитанного в традициях «интимной дружбы» с Романовыми и питавшего расположение к своему племяннику Александру И. Кальноки и Брэтиану не могли не считаться с этим. Во французском тексте согласованного между ними договора взятые в скобки слова были изъяты: если Румыния «без всякой провокации со своей стороны подвергнется нападению (со стороны России)», а помета на полях (понемецки) гласила: «по желанию князя Бисмарка» 42. Такое же исправление относилось к случаю агрессии против Австро-Венгрии. Показательно, что «опасная» формулировка насчет России спокойно фигурировала в самом австрогерманском документе 1879 г., — показательно в том смысле, насколько осторожный Бисмарк опасался авантюристических заходов румынской политики.

Кальноки попытался было вставить пункт насчет того, что Румыния не станет терпеть на своей территории «политических и иных интриг», направленных против Австро-Венгрии, иными словами — преследовать «своих» сторонников национального движения в Трансильвании. Брэтиану воспротивился, дипломатично заявив, что это означало бы расписаться в недостаточном доверии сторон друг к другу. Отклонил он также попытку поставить румынские войска, в случае войны, под прямое австрийское командование, сославшись на неприемлемость такого подхода для короля, создателя и главнокомандующего румынской армии 43.

В окончательном варианте соглашение от 30 октября 1883 г. выглядело «невинно»: обе стороны заверяли друг друга (заверять внешний мир было излишне, ибо договор был архисекретным) в сугубо оборонительном и консервативном характере документа, который они подписали, имея в виду «обеспечить политический порядок и гарантировать от всяких случайностей совершенную дружбу, их связующую», и обязались приходить на помощь друг другу в случае, если подвергнутся нападению в сопредельных районах44 (подразумевалась, конечно, Россия, ибо второй «сопредельной» была Сербия, полностью находившаяся тогда под австрийским колпаком). В тот же день 30 октября Германия особым актом присоединилась к соглашению.

Стороны договорились хранить достигнутое согласие в глубокой тайне — что вроде было излишне для сугубо оборонительного документа. На самом деле единственно существовавшая в Европе военно-политическая группировка, Тройственный союз, пополнялась новым членом и распространялась на юговосток континента. Он явно бросал вызов Франции — на западе, России — на востоке, пре

[149]

бывавших еще в разъединенном состоянии. Тень гегемонии прусской военщины и бюрократии нависала над континентом. И старого кайзера Вильгельма, и опытного и осторожного Бисмарка было бы грешно обвинять в излишней воинственности. Оглашение договоренности с Румынией в их планы не входило: канцлер трудился над продлением Союза трех императоров *, что и было достигнуто в 1884 г. Он опасался авантюристических внешнеполитических аллюров не только со стороны Румынии, но и Австро-Венгрии. Но ведь в Германии существовала и влиятельная милитаристская партия. В самый день вхождения Румынии в Тройственный союз начальник генерального штаба А. Вальдерзее и генерал Э. Альбедиль убеждали кайзера в необходимости и неизбежности войны на два фронта «как против Франции, так и против России», — на сей раз безрезультатно 45. Но ведь императору было далеко за восемьдесят, да и Бисмарк был не вечен — и как государственный деятель, и как человек...

В Румынии единственный экземпляр договора хранился во дворце, в личном сейфе короля. Союз с Австро-Венгрией был в стране непопулярен — сосед воспринимался прежде всего как угнетатель трансильванского румынского населения Венгрии.

Надежды на серьезные русско-германские осложнения, на войну — тем более, оказались построенными на песке. В недрах российского МИД ситуация, возникшая в результате присоединения Румынии к Центральной группировке, была подвергнута серьезному анализу. «Несмотря на все словесные ухищрения, используемые для того, чтобы придать этому союзу, а следовательно, и вступлению в него Румынии, исключительно мирный характер, потаенные расчеты Бухареста «очевидны». Румыния, «если не дерзает признаться открыто в мечтаниях о Дакийском королевстве, тщательно избегает всего, что можно считать отказом от территорий, долженствующих однажды составить Великое Румынское государство» 46. Так, в свойственном Николаю Карловичу Гирсу округлом стиле характеризовались возможные территориальные поползновения правящего Бухареста.

В отчете МИД за 1883 г. румынский фактор рассматривался в контексте сложнейшей международной обстановки, очень тревожной. Германская и австрийская печать подняла шум в связи с передислокацией русских войск в приграничье. Дипломатия Центральных держав развила лихорадочную деятельность. Влиятельные особы, включая коронованных, устремились в европейские столицы. Ка

[150]

кова цель этих разъездов суверенов и их министров? Представляет ли это угрозу Франции или России или обеим одновременно?

Кабинеты Берлина и Вены через свои органы печати утверждают, правда, что их единственной целью является укрепление лиги государств, решивших гарантировать мир. Можно прийти к заключению, что мир находится под угрозой, раз требуются такие проявления активности, чтобы его сохранить. Нервничающая Европа восприняла посещение царем родственников в Дании, куда к нему с визитом прибыли короли Швеции и Греции, как чуть ли не раскол континента на два лагеря и признак надвигающейся войны. «Это убеждение настолько укоренилось, что все беспокойные элементы, заинтересованные в том, чтобы рассорить нас с Германией и Австрией, заранее строят расчеты на желательный разрыв. Во Франции сторонники реванша подняли голову и взвинтили тон до такой степени, что вызвали яростную отповедь со стороны официозных берлинских газет. Надежда и злоба поляков, рассеянных по всей Европе, закипели в предвкушении...»47 — размышляли руководители российского внешнеполитического ведомства.

Гире совершил объезд Вены, Берлина и Фридрихсруэ, где отдыхал Бисмарк, расточая повсюду самые миролюбивые заверения. Последовали взаимные клятвы в дружеских чувствах. Александр III, единственный из Романовых, был наречен миротворцем. Было бы несправедливо и грешно возводить на него поклеп в стремлении обострить обстановку в Европе. Ему под стать был и сверхосторожный, поседевший на дипломатической службе Николай Карлович Гире, отпрыск скромного шведского рода, не обладавший ни значительным состоянием, ни тем весом, которым пользовались представители дворянской знати. Вдобавок и царь, и министр были воспитаны в традициях дружбы с дворами Гогенцоллернов и Габсбургов, которая особенно ценилась в смутное время революционных шатаний. Александр III никогда не забывал охоты, учиненной «Народной волей» за его отцом; охранительные тенденции толкали его в сторону «старых друзей».

В отчете МИД за 1883 г. проглядывает недооценка угрозы России со стороны Тройственного союза. Происходящая «тревога не имеет под собой серьезных оснований. Несмотря на недоверие и трудности, встречающиеся в отношениях между правительствами, ни одно из них не имеет, конечно, мысли о провоцировании конфликта. Германия и Австрия, укрепляя и расширяя свой союз, имели в виду, вероятно, сделать войну еще более невозможной. Поскольку мы не собираемся нападать ни на ту, ни на другую, укрепление их оборонительных позиций будет иметь результатом лишь упрочение мира» (!!) 48.

[151]

Опасность Н. К. Гире усматривал в возбуждении страстей и взаимных подозрений, что поведет «к росту недовольства масс и поощрит подрывные элементы, заинтересованные в беспорядках».

В 1884 г. удалось возобновить хилую конструкцию, известную под громким именем Союза трех императоров. Под этой вывеской в историю вошло соглашение, предусматривавшее по сути дела взаимные консультации на случай осложнения международной обстановки, в первую очередь на Балканах. Все же оно свидетельствовало, что участники его не собирались в ближайшем будущем браться за оружие. Именно так его восприняли в Петербурге, и решили, что «удалось трансформировать сближение между Германией и Австрией в тройственное оборонительное согласие дворов».

В свете этого успокоительного заключения было воспринято и присоединение Румынии к австрогерманскому союзу — с недовольством, но без излишней тревоги.

Л. П. Урусов в своей депеше от 14 (26) февраля 1884 г. предался размышлениям: «Традиционная политика румын заключалась в балансировании между Россией и Австрией. Все их расчеты основывались на соперничестве двух держав; они стремились, и почти всегда успешно, извлечь из этого выгоду». Но теперь, «зачарованные перспективой близкой войны... они пошли на решающий шаг, выступив открыто против России. Сейчас они с ужасом обнаружили, что поспешили» 49. Больше всего они всегда боялись австрорусского согласия, лишавшего их почвы для маневра. Ныне же, усилиями императоров и, что подразумевалось, заботами Н. К. Гирса оное достигнуто. И, принимая желаемое за действительность, Урусов полагал, что румынские государственные мужи пришли в расстройство.

Несомненно, и он, и начальство в Петербурге недооценивали масштабов румынских притязаний, в том числе территориальных. В Петербурге склонялись к мысли, что Румыния стремится обеспечить международное признание своего нейтралитета, что считалось за пределами достижимого: «Комбинации большой политики не по плечу малым странам. Румынам следовало бы знать, что бельгийский нейтралитет гарантирует не клочек бумаги, его обуславливающий, а капитальный интерес Англии, заключающийся в том, что порт Антверпен не должен перейти в руки какойлибо великой континентальной державы» 50. Румыния не в том положении. Находясь между Австрией и Россией, она заинтересована в том, чтобы поддерживать добрые отношения с обеими, не связывая себя бесповоротно ни с той, ни с другой, — иначе она рискует стать полем боя. Следовал исполненный великодержавия вывод: «бесполезно, однако, убедить в том маленькую страну, строящую из себя вели

[152]

кую державу». Худо, конечно, что, вступив в союз, Румыния преградила русским войскам путь на Балканы. Но, утешали себя петербургские сановники, и в прежнем состоянии нельзя было рассчитывать на нее. Они выражали надежду на то, что наступившее в Европе успокоение подействует и на разгоряченные головы бухарестских политиков, и их претензии поскромнеют.

Как оказалось, иллюзиям насчет успокоения обстановки предавалась российская дипломатия. Сама концепция исконной враждебности России к Румынии толкала правящий Бухарест в объятия антирусской группировки.

В июне 1884 г. проправительственные газеты опубликовали статью без подписи; молва приписывала авторство министру иностранных дел Д. А. Стурдзе. «Россия, — утверждалось в ней, — со времени Петра Великого и до наших дней с неколебимым постоянством стремилась к объединению всех славянских народов либо под скипетром, либо под протекторатом царей, к завоеванию Босфора, «ключа от дома», как его именует дипломатия московитов... Эта политика сама по себе предполагает уничтожение Румынии как страны и как нации». Между интересами России и Румынии пролегает пропасть; этот тезис должен стать политическим кредо для всех румын. Следовательно, враждебное отношение к России возводилось в ранг политической доктрины. Ныне же, говорилось далее в статье, «существует союз Центральных держав, имеющих целью сохранение мира на континенте и на востоке его в частности, и строжайшее соблюдение условий Берлинского трактата»51. Румыния, войдя с ними «в тесные дружеские отношения» укрепила свое положение и превратилась в реальный фактор в поддержании баланса сил в Европе.

Стурдза убедил не всех.

В оппозиции прогерманскому курсу до конца жизни оставался лидер радикалов Константин Росетти. Он вполне правомерно связывал его с личностью короля, являвшегося оплотом консервативных сил в стране и тормозом на ее пути к демократии. По иным причинам на позициях нейтралитета во внешних делах стояла «боярская партия», правое крыло консервативных группировок. Для них Россия продолжала оставаться бастионом «порядка», общеевропейским гарантом от революционных потрясений и образцом, коему следовало подражать в противодействии либерально-демократическим «излишествам» в собственной стране. Оппозиция полагала, что успехами «во вне» и демонстрацией сугубой самостоятельности правительство пытается прикрыть незавидное положение «дома»: «Поскольку ничего не делается внутри страны, следует развивать

[153]

мысль о грандиозных деяниях за рубежом, проводя великодержавную политику»52.

Сохранились еще могикане, считавшие, что симпатии к России в крови у народа, и бессмысленно от нее отдаляться ради сомнительных соблазнов Запада. Отпрыск старого молдавского боярского рода Г. Балш опубликовал в печати письмо, утверждая в нем, что судьбы стран Востока, «обязанных в прошлом своим освобождением России», «их политическое и экономическое развитие нельзя себе представить вне тесного сотрудничества с великой православной державой». Борьба против этой тенденции, определяемой традиционными симпатиями народов, их инстинктивным сознанием своих интересов, вредна: случайный ветер с Запада принес им выходцев чуждых династий (намек на короля Карла), первый же порыв ветра с Востока их унесет. Россия добьется своего «в тот день, когда решит откровенно и открыто потребовать того исключительного преобладания, которое она считает вправе осуществлять по крайней мере в восточной части Балканского полуострова» 53.

Веса люди, подобные Г. Балшу, не имели. Впрочем, вроде бы и спорить было не о чем: «румынский МИД отрицает существование не только конвенций, но даже обмена мнениями между румынским и австро-Венгерским правительствами на случай войны»54, передавал посланник М. А. Хитрово в ноябре 1886 г.

На почве разногласий по внешнеполитическим вопросам от консервативной партии откололась группировка «младоконсерваторов», или жунимистов во главе с Т. Майореску и П. П. Карпом, представлявшая часть интеллектуальной элиты, воспитанной на германской философии, и помещиков, втягивавшихся в капиталистическое производство по юнкерскому образцу, применявших в своих хозяйствах передовую по тогдашним представлениям агротехнику и рабочие руки малоземельных, а потому привязанных к хозяйству «своего» барина крестьян. Младоконсерваторы полагали, что дружба с Германией и Австро-Венгрией благоприятно скажется и на внутренней обстановке в самой Румынии, ободряя в ней сторонников «порядка», в то время как «возмутители спокойствия» и сторонники реформ ориентировались на Францию. Впрочем, «протесты» староконсерваторов против внешнеполитического курса правительства Брэтиану носили в значительной степени показной характер, шли по линии парламентских игр; переместившись в министерские кресла, они, слово по команде, забыли свои «принципиальные установки» и исправно проводили прогерманский курс.

Между тем в королевстве крепло чувство солидарности с трансильванскими румынами, нередкими стали проявления антивенгер

[154]

ских настроений в прессе и на улице. Так, в мае 1884 г. толпа студентов, собравшихся перед габсбургской миссией, распевала песню «Пробудись, румын!» и скандировала лозунг «Долой Австро-Венгрию!». Власти, к которым обратился с протестом посланник, барон Мейер, попытались вывернуться, заявив, будто студенты кричали «Да здравствует Австрия! Долой Венгрию!», но тот верил собственным ушам, а не интерпретации префекта полиции 55.

По привычке румынское ведомство иностранных дел приписало все подобные проявления нервозной обстановке в связи с непрекращающимися угрозами России. Чтобы развеять инсинуации, Николай Карлович Гире выступил со специальным заявлением, заверяя что «Румыния может рассчитывать на постоянное и вековое благоволение» России и выразил надежду, что «румынские солдаты никогда не будут сражаться против Российской империи». Многозначительный намек.

В том же 1884 г. в Петербургском университете впервые начал читаться курс румынского языка. Ректор, известный славист В. И. Ламанский, извещал об этом событии посланника Н. Крецулеску в письме отнюдь не протокольного содержания: решение было принято, «имея в виду древние религиозные и исторические связи, соединяющие русский и другие славянские народы нашей церкви с румынской нацией, важную роль, уготованную ей историей в ближайшем будущем христианского Востока» 56.

В следующем, 1885 г., бухарестское правительство, раздраженное непрекращавшимися антивенгерскими проявлениями и следовавшими одно за другим протестами барона Мейера, выслало из страны 6 трансильванцев как «нежелательных иностранцев». В прессе развернулась кампания под лозунгом «Румыны из других стран — румыны и в нашей стране, а вовсе не чужестранцы». В парламенте от правительства требовали проведения «политики, свободной от какоголибо воздействия из-за рубежа» 57.

События на Балканах — восстание в Восточной Румелии, ее объединение с Болгарским княжеством и нападение на него Сербии, — отвлекли внимание румынской общественности. Брэтиану посетил Берлин и Вену, разведал намерения Петербурга и убедился, что раздувать локальный конфликт в общеевропейский никто не собирается. Во время прений в палате он заметил: «Не мы определяем ситуацию на Балканском полуострове» 58.

Румыния сохранила дружественные отношения и с Сербией, и с Болгарией. Мир между ними был подписан в Бухаресте при дружеских румынских услугах. «Сердца румын наполнились гордостью», — сообщала российская миссия59.

[155]

Между союзниками разразилась таможенная война: австрийская сторона, действуя в интересах венгерских аграриев, под предлогом болезни скота запретила его ввоз из Румынии, что больно ударило по интересам экспортеров. Поднимавшееся же в Румынии промышленное сословие роптало в связи с австро-Венгерским засильем на внутреннем рынке: ее импорт на 45 % состоял из товаров австровенгерского происхождения. Находившаяся в колыбели отечественная обрабатывающая индустрия не имела ни малейших стимулов к росту, пока иностранные товары легко преодолевали невысокую таможенную стену 60.

Инициатива объявления таможенной войны принадлежала Вене и Будапешту: в 1886 г. были значительно повышены таможенные сборы на все, ввозимое из Румынии, а ввоз овощей, растений и древесины был вообще запрещен. Румыния в ответ немедленно ввела протекционистский тариф, установив низкие ставки лишь на продукцию тяжелой индустрии (сталь, чугун, паровозы и вагоны, пароходы, станки, паровые и сельскохозяйственные орудия), крайне нужные для развития внутреннего машинного производства и для обеспечения нормальной жизни общества. Логическим последствием явилось введение в следующем году закона о поощрении национальной промышленности.

В разгар таможенных распрей в Европе разразилась очередная «военная тревога» — Бисмарк до конца своей жизни не расстался с мечтой — раздавить Францию, и в очередной раз раздул очаг напряженности. Российская дипломатия, не в первый раз и столь же исправно приложила усилия, вполне успешные, чтобы его затушить. Создается впечатление, что румынские высшие сферы столь усердно твердили об угрозах, окружающих страну, что сами в то уверовали. В Вену спешно был направлен запрос о возможности закупки большой партии винтовок Манлихер, палата депутатов безропотно вотировала 80 млн лей на военные расходы; из Бельгии спешно пригласили генерала Бриамона для приведения в порядок фортов, окружавших Бухарест, — хотя со всех сторон поступали успокоительные заявления. Г. Кальноки заверял Д. А. Стурдзу, что ни малейшей угрозы войны не существует. Поверенный в делах России Вилламов публично выразил изумление — чего это ради правительство сокрушает финансы страны ради бессмысленных вооружений? б1

Во всем этом австрийская и немецкая дипломатия усматривала «руку» короля Карла, считавшего внешнюю политику своей прерогативой. Интересы Вены и Берлина в Бухаресте представляли в то время два незаурядных человека, обоим предстояло возглавить внешнеполитические ведомства своих государств: польский ари

[156]

стократ граф Агенор Голуховский, знаток и ценитель французской культуры, женатый на принцессе Мюрат, как нельзя более подходил для общения с офранцуженным бухарестским «светом»; Бернгард фон Бюлов, имевший супругуитальянку, соперничал с ним умом и образованием.

Обоим внушала тревогу нерешенность вопроса о престолонаследии в Румынии: единственная дочь Карла и принцессы Елизаветы Вид скончалась в детстве; ему стали намекать, что пора подумать о подыскании наследника.

Беспокоило внутреннее положение в Румынии. Правительство «старого друга», И. К. Брэтиану, явно доживало последние дни. 1884—1888 гг. известны в истории страны под именем «визирата Брэтиану»: бывший участник революции 1848 г., демократ и радикал, по своему усмотрению тасовал кабинет, назначал и смещал должностных лиц; казнокрадство и взяточничество — отнюдь не диковинка в политических нравах, — достигли своего девятого вала. Государственное имущество расхищалось причастными к его сохранению и приумножению лицами. Один скандал «в верхах» сменялся другим. По словам российского посланника князя Л. П. Урусова (1884 г.), правительство присвоило себе диктаторские права; оппозиция бессильна и ограничивается бранью в печати, обвиняя кабинет «в мошенничестве, коррупции и произволе». Правя железной рукой, Брэтиану превратился в «абсолютного арбитра» во всех делах. Король доволен тем, что в стране царит «спокойствие» и антидинастических выступлений не наблюдается: монарх «питает мало уважения к своим подданным, демонстрируя безразличие к стране» 62. Дело дошло до того, что собственный брат премьера, Думитру, выступил с призывом: «Долой режим коррупции и лжи!» 63.

Правительство, чтобы отвести обвинения, прибегло к истасканному приему, приписав недовольство подстрекательствам «изза Прута». Поверить близким к кабинету газетам — так страна кишела русскими агентами, щедро рассыпавшими золото перед оппозицией, скупавшими на корню органы печати, подстрекавшими лояльных обывателей к выступлениям против короны. Поверенный в делах России А. П. Извольский, будущий министр иностранных дел, с изумлением узнал, что он «с беззастенчивостью, недопустимой в другом месте», ведет себя так, будто аккредитован не при особе короля, а при оппозиции, и подстрекает оную к неповиновению» 64. На все жалобы министр иностранных дел Д А. Стурдза разводил руками, — пресса в Румынии свободна и никому не подконтрольна. Правда, после принятия поправок к конституции в 1884 г., несколько расширивших избирательное право, и смягчения обстановки в стране, печать, как по команде, — по крайней мере так сочли в Петербурге, — замолкла. Там узнали, что особенно едкая и громогласная «Газетт де Румани» лишилась дотаций из Министерства иностранных дел и закрылась. Проведали там и то, что германский посланник фон Саурма советовал Стурдзе прекратить кампанию в печати, вышедшую за все мыслимые рамки приличия. В том же духе подавал советы посланник в Петербурге Н. Крецулеску, — один из немногих в румынской элите, считавших необходимым поддерживать дружеские отношения с восточной соседкой 65.

Царь Александр Александрович был органически неспособен к восприятию любых проявлений демократии даже в ее ущемленном балканском варианте, а тем более ее излишеств. На полях депеш фигурируют ремарки, свидетельствующие о растущем недовольстве самодержца, переходившем в раздражение: «Это более смешно, чем грустно!», «Комедия!», «Сожалею бедного Крецулеско, который представляет собою такое жалкое и подлое правительство!». Проявления сочувствия к свергнутому болгарскому князю Баттенбергу еще больше способствовали росту монаршего раздражения (красочная помета: «Что за дрянь эти румыны!») 66.

Существовало еще одно обстоятельство, заставлявшее правящий Петербург выходить из состояния равновесия. Румыния являлась своего рода перевалочной базой российских революционеров; здесь скапливались, а иногда и приживались беглецы из России (включая таких видных впоследствии участников румынского попоранистского (народнического) и социалистического движения как Н. П. ЗубкуКодряну, Н. К. СудзиловскогоРусселя, К. Стере, 3. АрбореРалли, К. ДоброджануГеря); через Румынию проходила одна из линий связи российской эмиграции с родиной и велась пересылка «подрывной» литературы. Много архивных дел посвящено слежке охранки за «нигилистами».

Нельзя сказать, чтобы румынские власти сквозь пальцы смотрели на подозрительную деятельность пришельцев. Напротив, за ними бдительно следили. После убийства Александра II парламент принял закон о нежелательных иностранцах, и шестеро эмигрантов было выслано в Константинополь67. Но самодержавию этого было мало — «подрывное гнездо» не было выжжено и, под покровом конституции, провозгласившей свободу мысли и печати, российские революционеры продолжали, с точки зрения полиции, «плести свои козни» совсем близко от пределов империи. Особенно раздражали появлявшиеся в газ. «Телеграфул» корреспонденции из России, «несомненно, сфабрикованные в Бухаресте» 68. А редактором служил бывший русский народник Замфир АрбореРалли.

[157]

В 1888 г. И. Брэтиану вполне успешно сфальсифицировал результаты очередных выборов; однако чаша общественного терпения была переполнена. Консерваторы для борьбы с «визирем» использовали недовольство ремесленников и мелких торговцев, разоряемых крупной промышленностью, и вывели их на улицу. По Бухаресту прокатились шумные манифестации, правительство расправилось с их участниками, конные жандармы не раз открывали огонь. Король пришел к выводу, что с любимцем придется расстаться, и дал ему отставку, хотя из Берлина и Вены ему советовали «не пускаться в эксперименты с парламентскими партиями». Он заявил посланникам двух держав, что рассматривает формируемое консервативное правительство как переходное и, в случае чего (подразумевалось непослушание) «вышвырнет его за борт». В том же 1888 г. вспыхнуло восстание крестьянства, измученного малоземельем, изнуренного бедностью, приводившей в неурожайные годы к массовому голоду, задавленного тяжестью налогов и повинностей в пользу помещиков. Оно было жестоко подавлено. Большой кровью оплатило крестьянство свою попытку получить землю.

Грозные всполохи народного недовольства побудили «верхи» сплотиться вокруг трона. Да и в Вене и Берлине вежливо, но настойчиво сетовали на затянувшуюся «пассивность» Карла в вопросе о престолонаследии. Выбор семейства Гогенцоллернов пал на Фердинанда, племянника короля. В новое отечество тот не торопился, ссылаясь на необходимость завершить курс наук в Лейпцигском университете. Затем молодой принц оказался на юге Франции, в курортных Каннах, где отдыхал после трудов на поприще обучения. Оттуда он отправил письмо в Бухарест, благодаря за оказанную честь, а 1 мая 1889 г. пожаловал и сам. Незнакомому юноше были оказаны полагающиеся почести: на вокзале его встречали королевская чета, министры, депутаты и сенаторы, вдоль пути, по которому следовал кортеж, были выстроены войска, а город — празднично украшен. В миссиях Германии и Австро-Венгрии поздравили себя с окончанием затянувшихся хлопот; знали бы они, что через четверть века Фердинанда исключат из списка фамилии Гогенцоллернов за «измену», за то, что Румыния в первую мировую войну выступила на стороне Антанты и против Центральных держав!

А пока что печать всех направлений отмечала полное равнодушие в стране и сдержанность в политических кругах. Да и почему надо было радоваться появлению 25летнего немца, не знакомого с Румынией, не знавшего ни ее языка, ни обычаев?

Король Карл обладал импозантной внешностью, сильной волей и опытом в государственных делах. Фердинанд же, после перенесенного тифа, здоровьем не отличался, был невзрачен; на одном из смотров его угораздило свалиться с коня, что произвело самое дурное впечатление. Что он искренно стремился слиться с принявшей его страной и проникнуться, в своем понимании, ее интересами, ускользало от внимания общественности. А что он серьезно увлекался ботаникой, был ценителем поэзии, включая восточную, знал много языков, включая иврит, — так это оставалось тайной за семью печатями. Даже его увлечение Еленой из известной своими деяниями на поприще культуры семьи Вакареску свидетельствовало о своего рода утонченности вкуса69 (что, впрочем, не мешало Фердинанду всерьез толковать чуть ли не о каждой пуговице на мундире).

Дядя и тетка (больше даже тетка, королева Елизавета) спешили подыскать принцу невесту. Поползли слухи о возможности его брака с великой княжной Ксенией, дочерью Александра III. В Вене встревожились и поспешили отвлечь румынский королевский дом от столь «опасного» шага. Королева Елизавета отправилась в Лондон и здесь присмотрела супругу наследнику в лице красавицы Марии, внучки королевы Виктории, дочери герцога Эдинбургского. Что Мария по материнской линии приходилась внучкой Александру II, както просмотрели, а что она англичанка по культуре и симпатиям, в том числе политическим, и вовсе не заметили.

Консерваторы, оттеснившие в 1888 г. Брэтиану от власти, взяли в свои руки бразды правления на восемь лет. У короля не было ни малейших причин «вышвыривать их за борт», — во внутренней политике они избегали всяких «опасных экспериментов», чем порой грешили либералы, во внешней — приняли эстафету ориентации на Германию и Австро-Венгрию. Король ощущал себя здесь хозяином и не считал нужным разглашать секрет о наличии союза даже тем, кому по должности то ведать надлежало. Так, министр иностранных дел А. Лаховари заверял парламент (1890 год): «Румыния симпатизирует политике мира, осуществляемой Тройственным союзом, но не совершала шагов к заключению особого и формального союза с указанной конфедерацией держав» 70.

Другой случай, не то забавный, не то нелепый, произошел в 1891 г. с премьером очередного правительства, ген. Г. Ману: Г. Кальноки, заговорив с ним о желательности продления союза на очередной срок, обнаружил, что собеседник вообще не знает о существовании такового71.

Тем не менее договор перезаключался. Союз становился как бы делом короля. В условиях относительной стабилизации обстановки на Балканах (о чем свидетельствовала австрорусская договоренность 1897 г. о сохранении в регионе 81а1из яио) казус фёдерис не маячил даже на горизонте: общественность начала забывать о тесных узах, связывавших Румынию с соседом за Карпатами. В страну мощно вторгался германский капитал *, что, конечно, ощущалось и в сфере политики.

В 90е гг. в противовес блоку Центральных держав оформился франкорусский союз. Время безоговорочного преобладания австрогерманской группировки на континенте подходило к завершению. На смену опытному Бисмарку и осторожному старцу Вильгельму, воспитанному в традициях дружбы с российским двором, пришли политики иной формации, взбалмошный Вильгельм II и канцлер Л. Каприви. Этот кавалерийский генерал проделал удивительную карьеру: сперва его назначили на пост морского министра, затем, сочтя, вероятно, мастером на все руки, посадили в кресло руководителя внешнеполитического ведомства. Здесь он зарекомендовал себя, в отличие от сторонника «запутанных комбинаций» Бисмарка, поборником «ясной» и определенной политики, и вместе с начальником генштаба фельдмаршалом А. Вальдерзее стал готовиться к войне на два фронта, признанной неизбежной.

В отношениях с Румынией роли как бы переменились: теперь уже не она стучалась в берлинские двери, а посланники держав Центра хлопотали о продлении союза, — румынские войска должны были прикрывать южный фланг их Восточного фронта. В Румынии же все чаще раздавались голоса (в том числе и в парламенте) против односторонней внешней ориентации. Ощущение обиды на Россию, столь острое в 1878 и последующие годы, если не забылось, то притупилось. Реваншистские замыслы относительно Бессарабии обернулись мифом. И, главное, румынская буржуазия привыкла делать ставку на сильного и действовать наверняка. Мрачной тучей над отношениями с Австро-Венгрией нависала проблема трансильванских румын. Венгерское правительство последовательно проводило политику мадьяризации. По закону 1883 г. во всех румынских (как и других национальных) школах в качестве обязательных предметов вводились венгерский язык и литература, которыми обязаны были владеть учителя. Эта мера подлила масла в огонь недовольства, вызванного оттеснением румын на задворки политической жизни, неравным представительством в законодательном собрании, затруднениями с допуском к административным должностям. Во главе движения протеста встала Национальная партия, а его рупором стала газета «Трибуна». В Бухаресте студенты, выходцы из Трансильвании, основали «Лигу культурного единства всех румын», дея

* Об этом см. в соответствующих разделах книги.

тельность которой воспринималась в Будапеште как вмешательство во внутривенгерские дела.

В 1892 г. был подготовлен «Меморандум» трансильванских румын с подробным перечислением переживаемых ими обид и притеснений, разоблачением неправедного характера избирательного закона, многочисленных злоупотреблений при выборах и требованием полного национального равноправия для румын. Представительная, в 300 человек, делегация отправилась в Вену на прием к императору. Беседовать с ними ФранцИосиф отказался. В нашумевшем «меморандум процессе» венгерский суд приговорил 13 делегатов к тюремному заключению. Вопиющая несправедливость и суда, и приговора вызвала критические отзывы во многих странах. Румынская общественность клокотала — бурные уличные демонстрации, выступления в прессе и парламенте сменяли друг друга. Король не дрогнул и даже заслужил комплимент со стороны Кальноки за то, что его правительство отказалось от вмешательства в трансильванские дела.

Несколько смягчило обстановку окончание «таможенной войны» и переход Румынии и Австро-Венгрии к нормальным коммерческим отношениям после подписания в 1893 г. торгового соглашения. Сотрудничество по линии военнополитической продолжалось, хотя было ясно, что противоречия внутри союза обострились до степени, делавшей его непродуктивным. Тем не менее было приступлено к сооружению системы укреплений по линии Фокшаны—Намалоаса, обращенной лицом к России, хотя объединительные устремления румын были направлены в сторону Трансильвании и Баната. Но, очевидно, внешняя политика имеет свои инерционные законы. До сотрудничества с Россией, падающего на время Первой мировой войны, было еще бесконечно далеко.

ПРИМЕЧАНИЯ