Имперская политико-идеологическая традиция в Юго-восточной Европе как методологический принцип изучения истории Балкан: к вопросу о природе «мегало-идей»

Проблемы, вынесенные в название статьи, относятся к сфере идей и политических теорий, сфере, которая за прошедший век оказалась наиболее скомпрометированной не только в массовом сознании, но и в воззрениях многих специалистов. Но сфера идей – это не только партийные доктрины, это и духовно-цивилизацион-ный контекст истории, та канва, по которой политическая история вышивает свои увлекательные картины.

Идеология – оружие обоюдоострое. Чураясь идеологии, целые научные школы оказываются у нее в плену. Такова была и во многом пока остается и история Балкан. Здесь история как наука еще только начинает робко отделяться от «истории» как инструмента идеологического воспитания и политической пропаганды. Речь идет и об отечественной, и о национальных балканских историографиях.

При этом современная западная историография, включая историков балканского и турецкого происхождения, живущих и работающих на Западе, тоже не будучи свободной от политического ангажемента, чаще добивается более значительных результатов на пути осмысления комплекса балканских проблем. Однако, несмотря на лидерство в проблемно-постановочном и методологическом плане,

3

ряд принципиальных моментов истории Балкан остаются не вскрытыми и здесь. Таковой, в частности, является проблема «мегало-идей», великодержавных концепций в сфере идеологии и внешней политики балканских государств XIX – начала XX в.¹

Особое внимание на остро назревшую необходимость решения этого вопроса обратила видный отечественный балканист Р.П. Гришина: «В историографии упор на господстве великодержавных идей во вновь образовавшихся на Балканах государствах (идеи “Великой Греции”, “Великой Сербии”, “Великой Болгарии”) стал в какой-то степени штампом […] Специалисты, как правило, не стремятся отделить в них иллюзорное от реального, т.е. саму “голую” “национальную идею” (или даже “националистическую идеологию”) от соответствующей государственной внешнеполитической практики […] Выстраивание же подобных экспансионистских доктрин, созданных в разных балканских странах, в один ряд создает впечатление как одновременности их появления, так и претворения их в жизнь в качестве равного во всех случаях по своему значению фактора. Что не совсем соответствует действительности» [2. C. 145].

Я полагаю одним из главных идейно-методологических пороков современной историографии Балкан отсутствие в ней ясно выраженной сквозной политико-идеологической традиции, восходящей к становлению европейской цивилизации и пронизывающей все историческое развитие региона вплоть до периода 1918– 1923 гг. включительно; традиции, отражающей преемственность исторического развития Юго-Восточной Европы по отношению к Римской империи. В отличие от историографии Западной Европы, признающей имперский фактор в качестве константы политико-идеологической истории, в изучении Балкан роль преемственности по отношению к Восточной Римской империи (как Византии, так и других ее производных) сводится в основном к факторам военно-политического давления и культурно-религиозного влияния².

Главной историософической чертой принятия западным политическим сознанием имперской традициии стало единство восприятия западной цивилизации европейцами. Жителей государственных образований, отпочковавшихся от основного ствола империи Каролингов в раннем Средневековье, большинство которых политически уже не воссоединялись вновь, никогда не покидало чувство принадлежности к единой системе более общего порядка, будь то «Христианская республика», Священная Римская империя, империя Наполеона или Европа Священного союза. Эта ясно осознаваемая на протяжении веков социокультурная общность исчерпывающе описывается категорией «западная цивилизация». Историческая формула западной цивилизации состояла из двух слагаемых: Империя и католическая церковь³.

Внутреннее единство Европы преодолело такие испытания, как борьба Империи с папством или противопоставление Империи и французского королевства на основании того, что французский король сам являлся в нем «императором». Папство, отказавшееся от принципа цезаропапизма и пережившее ряд глубоких внутренних кризисов, осталось все же высшим морально-политическим авторитетом в Европе, несмотря на духовные движения Реформации и Просвещения. Потребность в подобной инстанции остро ощущалась вплоть до начала новейшего периода европейской истории в условиях отсутствия международных организаций и раскола «концерта держав» на два блока. В наиболее откровенной форме признание папы носителем прежней имперской традиции выражено в беседе кайзера Вильгельма II с понтификом Львом XIII в 1903 г.: «Я вижу в папе главу великой

¹ Эта проблема была поставлена автором в [1].

² Наиболее последовательно этот подход с позиций «влияния» выражен в [3].

³ Идею универсальности Империи как паневропейской политической системы обосновал Данте в трактате «Монархия», посвященном императору Генриху VII [4].

4

мировой христианской империи. Во всех частях света миллионы людей почитают папу как своего главу. Поэтому он […] является повелителем Римской империи и наследником римских цезарей» [5. C. 248].

Развитие имперской традиции и ее исторические судьбы на востоке Европы имели ряд столь серьезных отличий от Запада, что они, видимо, и повлияли на сниженное восприятие этого явления историографией. Этих отличий первого порядка три: 1) эффективное оспаривание здесь универсальности имперского принципа и монополии одной империи; 2) «ориентализм», политический и идеологический, характерный для всей эпохи Византии и восходящий еще к поздней Римской империи; 3) изменение конфессиональной природы империи.

Проблема существования имперской традиции на юго-востоке Европы требует осмысления в двух измерениях: пространственном и хронологическом. Первое приводит к констатации факта расчлененности имперской идеи и практики на Балканах, немыслимой для Западной Европы. Принцип допустимости существования «параллельных» империй прошел красной нитью сквозь десять веков истории Балкан вплоть до событий Балканских войн⁴.

В 913 г. после ряда успешных войн с Византией болгарский хан Симеон I был коронован в качестве василевса патриархом Николаем I Мистиком во Влахерн-ском императорском дворце. Этот факт выходит далеко за рамки дипломатического маневра в виде одарения варвара пышным титулом. «С тех пор как появился еще один василевс, […] император в Константинополе уже не был единственным гарантом дальнейшего существования единственно истинной Церкви, предлагавшей единственный путь спасения всему человечеству», – пишет американский историк Э. Люттвак. «Если правитель Болгарии мог назначать своего патриарха, который, в свою очередь, мог помазать его на царство как василевса, то император в Константинополе уже не мог заявлять о том, что в ойкумене, в христианском мире, есть лишь один легитимный император» [6. C. 268, 270–271]. Эта принципиально новая идеологическая ситуация, возникшая в 913 г., просуществовала на Балканах ровно тысячу лет и напрямую повлияла на выработку политической линии царя Фердинанда Кобурга накануне Балканских войн 1912–1913 гг.

Разгром и уничтожение Византией Первого Болгарского царства и османское завоевание Второго не сняли претензии болгарского этноса на роль системообразующего фактора имперской политической модели на Балканах. Периодическое ослабление каждого из этносов-претендентов на обладание Империей: греков, болгар, сербов – вызывало усиление претензий другого конкурента, переживавшего период подъема. Турки-османы, вступившие в конкуренцию за Восточную империю позже других участников, представляли собой четвертого претендента на имперский статус. В ходе национального возрождения подчиненных османами балканских народов исторический факт существования в прошлом нескольких империй делал идеологически непримиримым конфликт между греками и болгарами на фоне установления «особых отношений» между греками и турками в системе бывшей греческой, а ныне Османской империи.

Второй вопрос относительно имперской традиции на Балканах встает во временнóм плане: прервалась ли она в 1453 г. с завоеванием турками Константинополя или существовала и после в новом качестве в форме Османской империи?

Первая попытка дать ответ на этот вопрос была предпринята Дж. Янгом, который долгое время был сотрудником британской дипломатической миссии в Константинополе, в классической работе «Национализм и война на Ближнем Востоке» [7]. Для Янга в его выводах для признания исторического континуитета имперской

⁴ Многочисленные случаи существования на Западе конкурирующих императоров (но не империй!), а также пап и антипап не оспаривали принципа универсальности империи как политической системы, а церкви как духовной.

5

традиции оказалось еще в 1913 г. возможным перешагнуть через исламский характер Османской империи, перед которым до сих пор как перед непреодолимым препятствием останавливается отечественная историография. По мнению Янга, империя на Балканах как институт и форма политического обустройства региона никуда не исчезла с утверждением здесь османов, она лишь видоизменила внешнюю оболочку. Соответственно, и изучение причин и предпосылок Балканских войн, с точки зрения Янга, следует отнести в прошлое к дате падения Константинополя 29 мая 1453 г. Именно в этот день произошло очередное политическое переустройство Балкан на этноконфессиональных принципах – империей овладели турки-мусульмане⁵.

В дальнейшем тезис о преемственности на Балканах имперской традиции наиболее последовательно был развит уже в балканской историографии. Непреходящее значение для его осмысления имеет также классическая работа румынского историка Н. Йорги «Византия после Византии» [8]. С его именем связано не только зарождение «метавизантинистики» как самостоятельной исторической дисциплины, но и повторение вслед за Дж. Янгом тезиса о сохранении особой роли греческой нации и констатация особых греко-турецких отношений в системе Османской империи. В силу ряда политических причин балканская историография, будучи пионером в разработке темы имперской традиции, позже была вынуждена сдать эти свои позиции. Западная историография и политическая публицистика XIX–XX вв. уделяла этому фактору гораздо больше внимания, однако обобщенных констатаций этого принципиального подхода к проблеме балканской истории, следующего шага после достижений Янга и Йорги, до сих пор не отмечалось. Правда, в последнее время интерес к этой проблеме заметно оживился⁶.

В последнее время в западном научном сообществе, занимающемся проблемами византинистики, османистики и балканистики, широкое распространение получил возникший еще в XIX в. в греческой историографии термин (и обусловленный им подход к проблеме оценки османского военного господства) – «турко-кратия» (см., например [10]). По моему мнению, и сам термин «туркократия», и его сущностное наполнение греками разительно отличается от семантики категорий восприятия османского господства историографией славянских народов Балкан, для которой характерны не только более эмоциональные оценки, но и принципиально иное содержание: рабство, иго, гнет. Напомним, что семантически термин «туркократия» восходит к греческому глаголу «κρατω», означающему – «держать, удерживать», или к существительному «το κράτος» – «государство, держава». Для обозначения понятия «господство» в греческом языке есть термин «κυριαρχία». А что касается термина «иго», то он по-гречески звучит как «ζυγός». Соответственно, фраза «турецкое иго» означает по-гречески «τουρκικός ζυγός», а отнюдь не «τουρκοκρατία». Однако во всех известных мне недавних работах о периоде турецкого господства в Греции речь идет именно о «туркократии», а вовсе не о «турецком иге» (см., например [11. P. 57, 127, 138, 143, 150, 196]. В абсолютном большинстве случаев греческие авторы этих работ в аннотациях к ним на английском или французском языках употребляют термины: «The Turkish Period», «The Period of Ottoman Rule», «L’occupation ottomane», «La domination ottomane», «Ottoman Occupation», «Turkish Rule», «Ottoman Domination» (именно так переводя термин

⁵ В этом Дж. Янг, как мы увидим далее, безусловно, следует за И. Коллетисом и его знаменитой речью 1844 г. о «Мегало-идее» (см. ниже).

⁶ Из основных работ укажем [9]. Также активность научных центров Салоник, Ретимно (Греция), Думбартон-Окс, Сакраменто (Центр изучения эллинизма имени Спироса Вриониса), Нью-Йорка (Центр греческих исследований имени Онассиса) (США), Босфорского университета (Турция, бывший Роберт-колледж) по проведению симпозиумов, сопровождающихся публикацией сборников докладов, уже не может считаться простой «пробой пера». Приходится считаться с тем фактом, что в отношении затрагиваемых ниже проблем по сути кже сформирован научный «мейнстрим».

6

«туркократия»), а не – «Turkish yoke» или «Joug turk» (турецкое иго), которыми были полны работы западноевропейских авторов конца XIX – начала XX вв.

Для греческого национального сознания эпохи «туркократии» совершенно нетипично восприятие исторической реальности как «турското робство», как его воспринимали, например, болгары. Также невероятно было бы ожидать появления в новогреческой литературе произведения типа романа И. Вазова «Под игом».

Новые тенденции употребления термина «туркократия» состоят в распространении его значения не только на фактор оценки военно-политического господства турок, но и на отмечаемый нами выше фактор имперской политико-идеологической преемственности на Балканах [12. P. 79–113]. Трансформация империи из состояния «византийского тысячелетия» в «туркократию» осуществляется не только без цивилизационного краха, но и без четко ощущаемого социокультурного порога [13. P. 193–223; 12. P. 94–95, 96–98]. При этом вопрос об османском завоевании Балкан отделяется от вопроса о трансформации империи как таковой, что в общем справедливо. И хотя четкой и ясной концепции «туркократии» по сравнению с привычной концепцией завоевания Византии турками-османами до сих пор не представлено, я готов принять тезис о наступлении с 1453 г. в империи эры «туркократии», но с двумя серьезными оговорками.

Во-первых, речь в данном случае может и должна вестись только о греках, то есть о трансформации этнически греческой (называемой современниками «Ро-мейской», а позднейшими европейскими историками «Византийской») империи поздних Палеологов и Кантакузинов. Что касается славянского населения Балканского полуострова, то оно-то в полной мере испытало на себе и социокультурный шок, и цивилизационный крах, и (что касается болгар) разрыв исторической традиции – все то, что с бóльшим или меньшим основанием может быть принято к рассмотрению в качестве последствий завоевания, характеризуемых термином «иго». К установлению на Балканах именно такого режима – османского ига, немалую руку приложили и православные греки. В литературе давно установлено, что особые социально-психологические характеристики греческого этноса обеспечили бы ему преобладание и заполнение собой административной страты в любой империи, какая бы ни восторжествовала на Балканах: болгарская, сербская или турецкая. «Греки знали, каким образом им нужно стать необходимым своим новым хозяевам» [14. P. 238]⁷.

Во-вторых, «медовый месяц» туркократии окончился для греков довольно быстро в силу более глубокой исламизации и ориентализации империи османов после дальнейших завоеваний на Ближнем Востоке, прежде всего Египта и Аравии. Обладание турками священными для мусульман городами Меккой и Мединой, а также Иерусалимом, уравновешивало в религиозном плане владение ими великим городом на берегах Босфора, городом-символом, обладающим наряду с Римом имперским статусом, в плане политическом и идеологическом. С провозглашением османского султана халифом правоверных произошло отдаление империи-султаната от греков и от их идеала восстановления империи через ее перерождение.

При условии принятия этих допущений, новые аспекты концепции «турко-кратии» как, хотя и насильственного по форме, но все же не деструктивного по характеру перехода региональной гегемонии и имперского статуса в руки новой этнической группы – турок-османов – могут быть предложены в качестве дополнительного аргумента в пользу принятия тезиса континуитета имперской традиции на Балканах. Сопоставление Византийской и Османской империй на основе накопленных современной историографией выводов придает больший вес фактору преемственности империй на основе социально-экономических, политических

⁷ См. там же о способности греков «переваривать» своих завоевателей: как римлян в древности, так и турок; о роли греков в административной системе см. [15. P. 100].

7

и идеологических аспектов, нежели их противопоставления на основании религиозных и этнических (cм. [16])⁸.

Хотя политически и идеологически исламское видение мира состояло из «мира ислама» (Dar-al-Islam), населенного мусульманами, и «мира войны» (Dar-al-Harb), населенного неверными, политический имперский принцип не был полностью вытеснен религиозным. Как указывал выдающийся польский турколог З. Абрахамович, титул кайсер-и Рум «(восточно)римский император» широко применялся в Турции XVI–XVII вв. для обозначения османских султанов. Сами султаны тоже считали себя «наследниками императорского престола» и, что более важно, «(восточно)римскими императорами». Вплоть до подписания Житвато-рокского мира 1606 г. с Габсбургами, османы титуловали императора Священной Римской империи только Бэч кыралы – «венским королем» (Бэч – «Вена» из венг. Bécs). Возможно, с османской стороны это делалось сознательно, чтобы подчеркнуть план вторичного объединения Римской империи в руках одного правителя. В данном договоре впервые титулы императора и султана были уравнены. Оба назывались «цезарями». Это означало признание баланса сил в военном, политическом и идеологическом плане [18. P. 77].

Складывается впечатление, что и отечественная историография стоит, наконец, на пороге признания роли и значения имперского фактора в изучении истории Балкан. В работах многих российских балканистов данная проблема рассмотрена в различных ракурсах [19]. Окончательное утверждение в российской историографии данного подхода будет иметь весомое историософическое значение, сблизит принципиальные подходы и методологию анализа конкретных проблем изучения истории Запада и Юго-Востока Европы в цивилизационном, идеологическом, социальном, политическом и религиозном аспектах.

Издержки игнорирования на Балканах идеологической доминанты имперского принципа не ограничиваются только сферой самой идеологии, – они влекут за собой негативные последствия для концептуальной разработки целых направлений балканской истории.

Историография не может до сих пор решить принципиальный вопрос о принадлежности Балкан в цивилизационном плане к одной из двух социокультурных систем: Восток или Запад. Решения предлагаются в рамках модели «балканской исключительности», включающей набор признаков, взятых у обеих систем (см., например [20]).

Отечественная историография до сих пор не может понять (или принять!) природу османского господства на Балканах в течение пяти веков. Вот характерный пример подобного историографического «изумления»: «К числу загадок мировой истории можно отнести сказочное вознесение турок-османов на ее вершину. Как могло неведомое в Европе племя, занимавшее к началу XVI в. крошечный участок земли […] за какие-нибудь два века создать великую империю?» [21. C. 7]. В сущности, построение турками-османами своей империи в историческом плане было повторением еще более впечатляющего достижения также ранее мало кому ведомого племени латинов с пяточка земли на берегу реки Тибр. В основе обеих империй: и Римской, и Османской лежал функциональный имперский принцип политической организации регионов и разноплеменных масс населения и соответствующий ему идеологический контекст.

Как это ни странно может прозвучать, мы не можем до конца понять и природы национально-освободительного движения балканских народов, если абстрагироваться от естественного стремления к свободе и идиосинкразии к завоевателям.

⁸ Еще на заре новой парадигмы важный вклад в разработку темы преемственности экономических структур империй внес выдающийся отечественный византинист Г.Г. Литаврин (см. [17. C. 30–39]). Безусловный приоритет Литаврина в этом вопросе признается и западной историографией: «He was by no means the frst to do so» [12. P. 93].

8

В какой форме мыслилось освобождение народов Балкан из-под власти турок-османов самими балканцами и как на эти процессы влияла имперская традиция в балканской политической мысли? Решение этого вопроса столь долго откладывалось балканской и отечественной историографиями, что они пропустили инициативы турецкой, которая, в свою очередь, активно отстаивает идеи византий-ско-османской преемственности⁹. Освободительная идеология балканских стран была одновременно и антитурецкая, и экспансионистская: и за политическую самостоятельность, и за региональную гегемонию. Борьба балканцев с Османской империей – это была борьба «за византийское наследство».

Вне имперского идеологического контекста серьезные трудности вызывают попытки объяснения греко-турецких «особых отношений» в Османской империи и при этом непримиримой борьбы греков и турок за историческое имперское наследие Византии, а также греко-болгарской вражды, возродившейся вслед за восстановлением исторической памяти болгарского народа. Историография часто касается этих вопросов вскользь, не пытаясь вскрыть их глубинную подоплеку.

Картина балканского национализма также оказывается смазаной. Национализм на Балканах трактуется в общем и целом как европейский национализм, наследник идей 1789 г. и 1848 г., лишь с некоторыми частными особенностями, обусловленными многовековой антитурецкой борьбой, этнографическими особенностями Балкан («этническая чересполосица»), препятствующими формированию национально однородных государств в рамках идеи о совпадении политической и национальной единицы [23. P. 120]. Между тем, имперский принцип наднационального государства во многом определял балканскую внешнюю политику, будучи совмещенным здесь с действительно заимствованным из Европы «принципом национальностей». В основе претензий на гегемонию лежали имперские идеи – «Мегало-идеи», понимаемые как объединение не только своей нации, но и больших частей соседних в одном государстве, при постоянном повышении его статуса: от княжества к королевству или царству. «Реальная политика» иногда в практическом плане вступала в противоречие с «историческими идеологиями» (как и узкие династические интересы балканских монархов не всегда совпадали с широкими «национальными идеями»)¹⁰, но в большинстве случаев они разрешались в пользу последних, никогда не сходящих с повестки дня¹¹. Целостное восприятие этого фактора осложнено его разнотемповым проявлением у греков, сербов и болгар (это именно тот аспект, который чутко уловила Р.П. Гришина).

Осложнено научное, а не пропагандистское восприятие «исторических задач» России на Балканах, реализуемых в крайне противоречивом идеологическом контексте: русского православного универсализма («Москва – Третий Рим»),

⁹ Турецкий историк К. Карпат в ряде работ отрицает национальную природу средневековых балканских государств, считая их «мультиэтничным слепками» с византийской модели, объединенными случайными военными династами. Такой подход позволяет Карпату обосновать и права османов на византийское наследство. Конечно, в этой новой для турецкой историографии проимперской парадигме (особенно активно продвигаемой историками, работающими на Западе) нельзя не видеть политизированного подхода к проблеме, призванного обосновать европейский статус Турции. Но и фактическая сторона их исследований все же не лишена научного значения (см., например [22. P. 434–473]).

¹⁰ Соперничество между Обреновичами, а позже Карагеоргичами, и Негошами в реализации пан-сербской идеи, опасения Фердинанда Кобурга автономизации Македонии из-за возможного утверждения там одного из наследников Александра Баттенберга (cм. убедительное обоснование этого в [24. P. 164]), смена баварской династии в Греции на датскую и ее влияние на внешнюю политику.

¹¹ В этом плане весьма характерен документ, редкий по своей психологической силе и неоднозначности – письмо Пашича королю Милану. После кровавой расправы последнего над радикалами Пашич все-таки предлагает Милану сотрудничество в борьбе с болгарами за Македонию, но по завершении ее вновь грозит «рассчитаться за невинно пролитую братскую кровь» (см. [25. C. 226]). Что это: наивность, эпатаж или абсолютный приоритет в сознании обоих политиков внешней политики перед внутренней в плане выполнения Великой национальной задачи?

9

петровского российско-германского империализма (Санкт-Петербург как «Новая Голландия») и панславистско-славянофильского синтеза («Крест на Святую Софию!»), что зачастую приводило к конфликтам с самими балканцами: сербами в 60–70-е годы XIX в., болгарами в 80–90-х годы XIX в. и в 1912 г., греками в конце XIX в. и в 1915 г. Сама российская имперская идея и ее место в европейском имперско-идеологическом контексте (и западном, и восточном) представляет собой настолько неизученную проблему, что необходимо сказать о ней хотя бы несколько слов.

Попытку Петра I, уже бывшего царем, т.е. «цезарем», что формально уравнивало его с кайзером (т.е. тоже «цезарем») Священной Римской империи, получить ранг курфюрста последней нельзя рассматривать иначе, как готовность инкорпорировать свою периферийную империю-царство в центральную европейскую империю. Этой задаче были последовательно подчинены «лифляндский», «ме-кленбургский» и «голштинский» проекты Петра (см. [26. C. 318, 337, 375–376, 404–405]). При отсутствии специальных исследований на данную тему трудно решить, чем в действительности руководствовался в своих намерениях царь-реформатор: желанием превзойти статус Карла XII, который был князем империи (хотя и не электором, курфюрстом) в силу владения им Померанией и другими имперскими ленами, или же своим изначальным глубоким германофильством и тягой в Европу.

Неудача всех трех проектов вынудила Петра, в конце концов, провозгласить собственную, на этот раз европейскую, империю в Санкт-Петербурге, заместившую собой московско-казанское царство. При этом в названии имперской столицы: «Город святого Петра» явно присутствовала аллюзия в отношении древнего города святого Петра, т.е. Рима, что возможно, говорит о вызревании имперского замысла на достаточно ранней стадии. Вероятно, неудача первого «лифляндского проекта» получить только что завоеванную Лифляндию в лен от империи (хотя она никогда не являлась ее леном) не столько свидетельствовала о недостаточной информированности российской дипломатии, сколько отражала господствующие тогда представления о распространении европейской имперской системы вплоть до самых отдаленных остзейских земель.

Первая попытка встроиться в систему восточной имперской традиции относится ко времени Екатерины II и ее «греческого проекта». При рассмотрении судьбы «проекта» в данном случае более важны не планы дележа османско-византийского наследства с Австрией и выделения компенсации Венеции, а само видение в конце XVIII в. (т.е. до наступления «века национальностей») балканского региона как единого массива, который естественным образом мог быть заново организован в форме имперской политической системы. Для этого, как казалось, было достаточно сменить в Константинополе династию и господствующую этноконфесси-ональную общину: вместо турок-мусульман утвердить православных греков. Но сила турок была еще велика, а очевидное намерение превратить возрожденную Византию в Un Cadet de la Maison¹² российского императорского двора оттолкнуло его союзников [27; 8. P. 45–46, 65–66].

В дальнейшем российская официальная идеология в ходе почти полуторовеко-вого противостояния с турками перешла к обоснованию собственных российских претензий на византийское наследство вплоть до самого краха империи в 1917 г. (из недавних работ см. [28]).

Наконец, весьма трудно разобраться в политических перипетиях Младо-турецкой революции 1908–1918 гг. , не признавая ее главной целью борьбу за реформирование и сохранение целостности именно исламской империи. Мла-дотурецкая революция в Османской империи явилась главной непосредственной

¹² Младшая ветвь правящей династии (фр.).

10

политической предпосылкой Балканских войн. Именно она привела к формированию антитурецкой коалиции балканских государств, в результате чего первая, антитурецкая, война стала неизбежной.

Задачей освободительного движения балканских народов было не просто освобождение от политического и религиозного господства турок-османов путем восстановления собственной государственности, но и обретение своего велико-державия. В каких формах выступали эти идеи?

По моему мнению, в течение 1821–1922 гг. греками, сербами и болгарами были в разное время предприняты на Балканах и в Анатолии несколько попыток восстановления своей «Неовизантии». Все они имели свои особенности, обусловленные конкретными историческими обстоятельствами, в которых формировалась «освободительно-восстановительная» идеология балканских стран, заключенная в концепциях «мегало-идей».

Греческая попытка была наиболее последовательной, опиравшейся на наиболее разработанную идеологическую основу и исторически наиболее показательна для целей, заявленных в статье. Важно отметить, что самому движению предшествовал более чем трехвековой период «мирного сосуществования» греков и турок. И греки не были бы греками, носителями тысячелетней исторической традиции, если бы, проиграв первый раунд борьбы за империю, они признали бы свое поражение окончательным.

Греческая имперская модель в наибольшей степени претендовала на исторический континуитет в отношении Византии, поскольку она не была обременена этническим порогом – и империя поздних Палеологов была греческой, и формально греческим был православный милет Рум¹³. В течение долгого времени в политических воззрениях греческой элиты сосуществовали две империи: империя, узурпированная османами (и являвшаяся лишь одним из элементов более сложной модели организации региона: султанат – империя – халифат) и империя ромеев, «скрывающаяся в подполье», совпадающая с милетом Рум [30. C. 394] и представленная Вселенской патриархией, а позже и влиятельнымими структурами греков-фанариотов (особенно в Дунайских княжествах в 1711–1821 гг.).

Важной особенностью складывания и развития идеологии эллинизма и его связи с имперской политической традицией, восходящей к Византии, было сосуществование на протяжении длительного времени двух политико-идеологических центров эллинизма: Фанара и Афин.

Консервативно-клерикальный центр формировался вокруг Константинопольской патриархии, имевшей резиденцию в стамбульском квартале Фанар. Это направление исповедовало принципы особых греко-турецких отношений (на уровне элит, разумеется), сложившихся сразу после 1453 г. Согласно взглядам этого крыла, Османская империя должна была быть «эллинизирована», т.е. вновь стать греческой, византийской. В структуре империи милет Рум как «наследник» Византии должен был заместить собой Османский султанат. Единого видения решения этой задачи в Фанаре, однако, не было.

Наиболее сакрально мыслящие иерархи Константинопольской патриархии в перспективах будущей эллинизации уповали на «помощь божью», когда «Бог вновь обратит свой лик к царству ромейскому», отринутый им ранее «за грехи

¹³ Болгарская модель была более противоречивой. Обладая собственной имперской историей, болгары все же никогда не владели Константинополем, который безусловно был и их символом – «Царьград». Сербские притязания на Византию выглядели совсем нереальными. Именно поэтому в сербской имперской модели роль Константинополя замещал Скопье, стольный град Стефана Ду-шана, место его коронации василевсом. Важную роль в сербской историко-идеологической схеме играли и другие города Старой Сербии, что в итоге определяло устойчивые притязания на Македонию, причем не только северную. Например, Прилеп считался «городом королевича Марко» и т.д. (см. [29. 308–310]).

11

наши». Решение проблемы, таким образом, отодвигалось в бесконечность, что вполне устраивало «святых отцов» патриархии¹⁴. Прагматичная же часть фанариотов из числа финансистов, администраторов, драгоманов, сформировавших сильные экономические и политические позиции в Дунайских княжествах, под управлением которых они находились, выступала за более земные способы решения проблемы – постепенную замену османского господства в империи фанариотским. Надежду на успех им подавали острые кризисы, сотрясавшие империю в конце XVIII – начале XIX в.

Идеологии Фанара противостояла революционная и либерально-демократическая идеология, восходящая к традициям Ригоса Велестинлиса и разделяемая представителями греческой средиземноморской диаспоры от Марселя до Одессы, включая сюда также влиятельных торговцев-банкиров Лондона и придворных сановников Санкт-Петербурга греческого происхождения (см. [33; 8. P. 49]). Коротко суть этой идеологии можно представить как «возвращение в Европу». Греция была некогда колыбелью современной Европы, она должна теперь воспользоваться плодами ее прогресса для своего возрождения. Византии и имперской традиции в целом в этой идеологии места не было. Она основывалась на идейных традициях Великой французской революции и философии Просвещения [34].

Будущая Греция должна была стать современным государством либерального типа, что однако, не исключало требований объединения в границах этого государства большей части «греческого мира», территорий, населенных греками. Греческая революция 1821–1830 гг. закончилась созданием малого независимого государства, а не обширной греческой империи, что породило у греческой элиты комплекс ощущения полупобеды-полупоражения¹⁵. Большинство исследователей этой проблемы делают акцент не на том, что было достигнуто – возникновении независимого греческого государства, а на неудовлетворительном, незавершенном, неполном характере этих достижений [35].

Когда И. Коллетис произнес в 1844 г. в греческом парламенте свою знаменитую речь, которую принято считать формулированием «Мегало-идеи», он, строго говоря, имел в ввиду не возрождение Византии как таковой, а лишь расширение неоправданно узких границ малого греческого государства до пределов, обусловленных национальным принципом. В ней были такие слова: «Греческое королевство не есть вся Греция, но только часть ее, самая маленькая и самая бедная. Поэтому автохтоном является не только житель королевства, но и житель Янины, Фессалии, Салоник, Серреса, Адрианополя, Константинополя, Трапезунда, Смирны, Крита, Самоса, в общем, каждый, кто живет на земле, которая является греческой исторически и этнически. Наша борьба началась не в 1821 году, она началась на следующий день после падения Константинополя; бойцами являются не только бойцы 1821 года, – бойцами были и всегда будут те, кто 400 лет вел борьбу с полумесяцем […] Есть два центра эллинизма: Афины, столица Греческого королевства, и Полис (т.е. Константинополь. – Р. С .) – мечта и надежда всех греков» [36. P. 14].

Два центра Коллетиса, Афины и Полис, и есть те самые два центра идеологии эллинизма: Афины и Фанар. Большая часть XIX в. и начало XX в. прошли под знаком постепенного и противоречивого сближения их позиций. Патриархия, будучи носителем идеи завуалированной имперской традиции, воплощенной в милете Рум, оставалась административной структурой Османской империи и далеко не

¹⁴ Наиболее одиозным документом, вышедшим из стен патриархии, было «Отеческое увещевание» 1798 г., возносящее хвалу Богу за установление Османской империи в такое время, когда Византия начала склоняться к ереси. Победа турок и их терпимость к подданным-христианам были средствами сохранения православия [31–32; 30. C. 397].

¹⁵ Позже с подобными ощущениями столкнулись после Берлинского конгресса 1878 г. политические элиты Сербии и Болгарии (см. ниже).

12

в полной мере разделяла сначала революционную, а затем ирридентскую идеологию греческого королевства. Политическое лидерство в греческом мире, однако, все более переходило в руки Афин.

Позиции Афин и Фанара значительно сблизились в ходе пропагандистской кампании, развернутой по опровержению «тезиса Фалмерайера»¹⁶. В Греции произошло возвращение к византийско-православным ценностям, которые стали рассматриваться как неотъемлемые элементы национальной и духовной идентично-сти¹⁷. К конечной цели – созданию «Неовизантии» отныне были направлены оба политических вектора эллинизма, хотя между их центрами по-прежнему сохранялись серьезные различия. Существует весьма обширная литература по идеологии эллинизма, сочетающего в себе национальный и универсальный принципы (из основных работ см. [38]).

После потрясений в «греческом мире», вызванных Войной за независимость, ко второй половине XIX в. греки в основном сумели восстановить свое влияние в Османской империи [32. P. 196]. Этому способствовал ряд процессов политического и демографического характера. Реформы Танзимата (1839 г. и 1856 г.) при всей их непоследовательности создали весьма благоприятные условия для оживления торговой и хозяйственной деятельности греков, после чего их численность в империи стала стремительно нарастать после оттока в 1820-е годы. Прирост населения осуществлялся как за счет естественного демографического роста в греческой общине, так и за счет эмиграции из Греческого королевства. Иностранцам, бывшим филэллинам, эти явления были непонятны. Английский путешественник А. Кинглейк с удивлением отмечал, что масса греков предпочитает «стон под турецким ярмом чести быть единственным настоящим источником законной власти в собственной стране» [39. P. 74].

Усиление роли греков в империи происходило на фоне потрясений, переживаемых османской державой в 30–40-е годы XIX в. и сопровождавшихся, в свою очередь, демографическим спадом турецкого населения, особенно в Западной Анатолии. Отчасти это объяснялось влиянием на демографию длительными сроками военной службы мужчин-мусульман, отчасти снижением жизненного уровня простых турок и сознательным ограничением рождаемости в мусульманских семьях. Другой английский путешественник, экономист Н.У. Сениор, отмечал «шокирующие средства, к которым прибегают турецкие женщины для избежания многодетности» [40. P. 164]¹⁸.

Приводимые демографические тенденции среди турок и греков интересны не только ради демографии как таковой. На резком демографическом подъеме греческого населения основывалась вторая концепция «эллинизации» Османской империи середины XIX в., теория мирного «прорастания» реформированного миллета Рум в новую Греческую империю. Эта теория, исповедуемая прежде всего Константинопольской патриархией, призывала к сохранению в империи status quo [32. P. 192]. Такой подход противоречил политике независимого Греческого королевства, основанной на идеях ирриденты.

Главной особенностью греческой ирриденты была ее неадекватность. Грандиозные планы собирания под скипетром короля эллинов всех частей разбросанного

¹⁶ Концепцию баварского ученого Я. Фалмерайера, согласно которой население современной ему Греции этнически являлось славянским и албанским, а не потомками древних эллинов см. в [37]. Борьба с «тезисом Фалмерайера», будучи проявлением еще одной грани греческого национализма, привела к возникновению еще одной формы балканского конфликта – греко-славянской, не уступающей по остроте конфликту с турками. Особую остроту этот конфликт приобрел в греко-болгарских отношениях.

¹⁷ О клерикально-консервативном сдвиге в греческой идеологии в 50-х годах XIX в. см. [34].

¹⁸ Впрочем, к путевым дневникам Сениора и собранной им «социальной» информации следует относиться критически.

13

по огромной территории Восточного Средиземноморья «греческого мира» ни в малейшей степени не соответствовали более чем скромным возможностям королевства. Все же именно они привели к двум военным кризисам в отношениях Греции и Османской империи в 1854 г. и в 1897 г., в ходе которых патриархия выступала, отчасти «амортизатором» конфликта благодаря своей пацифистской политике, а отчасти в роли «пятой колонны» эллинизма, постепенно расшатывая имперские структуры изнутри.

Третий этап попыток мирной эллинизации Османской империи наступил после Младотурецкой революции 1908 г. и восстановления конституции и представительного правления. Расчет идеологов эллинизма был все тот же - они полагались на опытность греков в избирательном процессе и на их политическую искушенность.¹⁹

Греки в империи, по-прежнему, делились на две фракции: на тех, кто хотел расширить пределы греческого королевства за счет Османской империи, и тех, кто стремился ее «эллинизировать». Эти последние выступали за политический союз Афин и Стамбула ради сохранения империи, которая в противном случае была бы разделена между державами и безвозвратно потеряна для дела эллинизма. Для них Младотурецкая революция предоставляла новый шанс. Если бы младотурки действительно обновили многонациональную империю, то греческая элита, по их мнению, заняла бы в ней подобающее ей место, возглавила бы империю и восстановила бы многие черты ее предшественницы Византии [41]. Сами младотурки называли эти две фракции - «греки» и «византийцы» (Yunanlı и Bizanslı) и отнюдь не стремились поступаться завоеванной ими властью в империи.

Столкновение эллинистов с жесткой унитарной политикой младотурок и началом проявления турецкого национализма привело к осознанию ими бесперспективности надежд на «мирную» эллинизацию империи и подтолкнуло греков к болгарам. Без учета этого фактора греко-болгарский союз 1912 г. для ведения войны с Турцией не может получить достаточно адекватного объяснения. Позиции Афин и Фанара сблизились еще более накануне и в ходе балканских войн 1912-1913 гг. Полное же единение двух ветвей эллинизма наступило в 1919 г., когда накануне греческой интервенции в Анатолию митрополит-местоблюститель Дорофей своим посланием освободил этнических греков от обязанностей подданных тогда еще османского государства. Провал попыток построить «Византийскую империю», предпринятых греками под эгидой Э. Венезилоса и Д. Ллойд Джорджа в 1919-1922 гг. в новых послеверсальских условиях, когда имперский принцип повсюду в Европе был замещен национальным, означал и крах идеологии эллинизма.

Вторая половина XIX в. по всей Европе была эпохой перехода от имперской идеологии к идеологии национального государства, хотя и при сохранении кое-где внешних форм империй (Германская империя). Данная тенденция не могла не повлиять и на политико-идеологические процессы на Балканах. Сербская и греческая модели все более эволюционировали от империи к национальному государству, впрочем, достаточно долго (пожалуй, до 1878 г.) сохраняя в себе рудиментарные признаки империи. Продолжая образный ряд, стремление Болгарии построить империю в начале XX в. на основе чисто национальной идеи консолидации нации, но с приданием ей некого комплекса геополитической атрибутики (Царьград и пр.) следует отнести уже к разряду проявления имперского атавизма в сфере идеологии.

¹⁹ Формирование местных советов христианских общин предполагало их выборность. Также важную роль играла состязательность на выборах в Македонии в ходе соперничества с Болгарским экзархатом о том, под чьей церковной юрисдикцией останется община (так называемые истилямы, т.е. «запросы» – тур.).

14

Великий Восточный кризис 1870-х годов, начавшийся с попыток реализации идеи раздела Османского наследства, привел к дальнейшему укреплению идеи национального государства на Балканах. При этом решения Берлинского конгресса 1878 г. о сохранении империи перечеркнули мечты о сербском и болгарском великодержавии, которыми тешили себя элиты этих стран, сербская в начале конфликта с Турцией, а болгарская – по ее завершению (Сан-Стефано).

Балканский кризис 1860-х годов вызрел на другой основе. Его лейтмотивом была идея преобразования Империи на Балканах из мусульманской (Османской) в христианскую. Освобождение от турецкого господства должно было совершиться в форме этнополитического преобразования самого института империи. Основные перипетии кризиса были связанны с именем сербского князя Михаила I Обреновича как кандидата на престол возрожденной славянской империи²⁰. Его кульминацией явилось создание в 1867 г. первого Балканского союза, цели которого предполагали после изгнания турок с Балкан, сосуществование здесь двух христианских империй (сербской и греческой), раздел между ними болгарских земель и существенные компенсации в пользу Румынии.

В связи с подготовкой заключения антитурецкого союза между Сербией, Грецией и Черногорией и ради привлечения болгарского национального движения в Белграде возник проект создания на Балканах «Югославянского царства» во главе с Сербией. На ранних этапах у этого проекта имелись сторонники со стороны российской дипломатии в лице Н.П. Игнатьева. 14 (26) января 1867 г. в Бухаресте представителями сербского правительства и болгарской эмиграции была подписана «Программа политических отношений сербо-болгар (болгаро-сербов) или их добросердечных отношений». Программа провозглашала создание единого государства Сербо-Болгарии или Болгаро-Сербии с общей территорией, правительством, армией и флагом. Верховным главой нации провозглашался князь Михаил I [42. P. 449].

В развитие идеи единого сербо-болгарского государства там же в Бухаресте в апреле 1867 г. на совместном заседании представителей отдельных фракций болгарского национального движения и сербских представителей был принят «Протокол о создании Югославянского царства». Он предусматривал совместные военные действия для освобождения Болгарии и создание после победы над турками единого славянского государства, прообраза будущей Балканской федерации, а до тех пор – союз народов однозначно конституировался в форме Империи южных славян (l’Empire des Slaves du Sud) [42. P. 449].

После Берлинского конгресса 1878 г. имперская идея на Балканах разделилась на идею сохранения Османской империи в Константинополе и идею создания Балканской федерации (или конфедерации), образованной из независимых балканских государств, как альтернативной политической организации региона [43]. С этого времени в европейской политической публицистике стали появляться многочисленные проекты создания Балканской федерации. Совмещение в политической реальности региона имперского и национального начал побуждало авторов вырабатывать некую компромиссную форму их сосуществования. Для великих держав проекты Балканской федерации были одной из форм установления в регионе их гегемонии. Лишь уступая духу времени, имперская по сути форма таких объединений принимала федеративный облик (да и то не всегда). Европейская либеральная мысль видела участником Балканской федерации и европейские

²⁰ Р. Пинон прямо связывает идеи И. Гарашанина («Начертание» 1844 г.) с идеями Балканской федерации путем замещения Османской империи новым федеративным балканским государством на основе Сербии. Для этого требовалось преодолеть сопротивление России и Австрии, которые отстаивали идеи раздела Турции по линии Видин – Салоники. Идеи Гарашанина напрямую увязываются с делом Стефана Душана, прерванным на пять веков. Налицо явный континуитет имперской традиции (см. [42. P. 447–448]).

15

провинции Турции при условии проведения там глубоких реформ и предоставления им широкой автономии. Малые страны поначалу видели в федерации средство укрепления своей самостоятельности против экспансии великих держав. В дальнейшем, по мере нарастания агрессивных тенденций в политике самих балканских стран, идеи Балканской федерации оказывались принесенными в жертву идеям объединенных национальных государств, включающих в себя и другие этносы. С появлением и развитием на Балканах социалистических движений идея федерализации региона стала частью их программ. Борьба за Балканскую федерацию стала формой борьбы балканского демократизма против балканского же империализма [25. C. 222].

Инициаторами проимперских проектов федерализации Балкан выступили все державы, примыкающие к региону и строившие планы непосредственного территориального проникновения в него: Россия, Австро-Венгрия, Италия.

Российская политическая мысль выдвинула свои панславистские проекты в лице писателя-славянофила Н.Р. Данилевского и профессора Московского университета графа Л.А. Камаровского [44].

У Австрии-Венгрии тоже были проекты подобной конфедерации, но только в интересах монархии Габсбургов. Монархия, будучи образована из многочисленных разноязычных этносов, была якобы наиболее способна объединить дунайские и балканские народности и реализовать внутри империи «союз южных славян» [42. P. 454]. Этот тезис зазвучал с новой силой в период Боснийского кризиса 1908–1909 гг. на страницах венской газеты пангерманистской ориентации «Danzer’s Armee-Zeitung». В статье «Издержки войны против Сербии и Черногории», наделавшей много шума, ее автор, укрывшийся под инициалами «И. Р.», призывал имперское правительство сломить сопротивление Сербии путем применения открытой силы с целью заставить ее вступить в конфедерацию, организованную по примеру прежней германской конфедерации (Германского союза 1815–1866 г г. – Р. С .) [45. 1909. 4 III. S. 2–3].

Политическая организация Балкан в рамках австро-венгерской имперской модели в принципе не предусматривала ликвидации турецкого присутствия в Европе, являвшейся важной предпосылкой формирования монархией на Балканах системы «вассальных» отношений по образцу структуры Германской империи²¹. Так, если сербскому режиму последних Обреновичей в политической системе Габсбургской монархии на основании тайного договора 1881 г. предназначалась роль неформального вассала, государства-протектората, при сохранении его формального суверенитета, то в поздней габсбургской модели федерализации и монархии, и Балкан, связанной с эрцгерцогом Францем-Фердинандом и его идеями «триализма» империи, допускалась возможность включения югославянских и трансильванских земель в состав Сербии и Румынии в обмен на занятие ими в будущей реформированной структуре монархии положения, аналогичного тому, в котором находились королевства Саксония и Бавария в структуре Германской империи [46. C. 46].

«Тевтонскому» натиску на юго-восток были противопоставлены итальянские планы переустройства Балкан. Некоторые балканские политики активно искали поддержки Рима, считая ее менее обременительной, чем помощь Санкт-Петербурга или Вены. В Италии же формировалась собственная балканская политика. Ее идеологическим обрамлением выступала все та же имперская модель, только восходящая к «латинскому» варианту Восточной империи 1204 г. [47–48]. Еще в 1904 г. Риччиотти Гарибальди, младшим сыном национального героя и сторонником

²¹ Та же «Danzer’s Armee-Zeitung» в статье «Упущения нашей балканской политики» отмечала: «Для того, чтобы добиться полной гегемонии на Балканах, мы нуждаемся в установлении согласия с Турцией, которая любой ценой должна стать нашим покладистым и зависимым другом» [45. 1908. 5 XI. S. 4].

16

активной балканской антитурецкой политики, и хорватским депутатом-националистом Тресичем Павичичем был разработан проект создания балканской конфедерации, имеющий целью расстроить планы германо-австрийского продвижения в регионе [42. P. 455].

С дальнейшим развитием этой идеи была связана публикация в 1905 г. во Франции одной любопытной книги, изданной под псевдонимом «Латинянин», в котором были склонны усматривать румынского подданного [49]. «Латинянин», исходя из очевидного упадка Турции, предлагал заместить ее «Восточной конфедерацией», в которую вошли бы как уже существующие балканские государства, так и новое образование – «Македоно-Албания», которое простиралось бы от Адриатического моря до границ Фракии. Ново-Пазарский санджак подлежал бы разделу между Сербией и Черногорией с целью поставить преграду на пути австрийского проникновения в Македонию и к Салоникам. Румыния вошла бы в состав конфедерации по причине своих интересов в Добрудже и поддержки проживавших в районе горы Пинд курце-влахов, от которой она не могла отказаться. В подобной конфедерации не было бы гегемонии ни эллинизма, ни панславизма, ни германизма, – их взаимное соперничество должно было бы обеспечить преобладание «латинизма». Каждое государство сохраняло бы свой суверенитет, армию, флаг, дипломатическое представительство, подобно конфедерации Германского союза после 1815 г. Итальянский принц правил бы в Македоно-Албании. Король Италии, провозглашенный императором, стал бы протектором конфедерации, которая имела бы своей задачей гарантировать защиту региона как против России, так и против Австрии. Константинополь должен был стать вольным городом с Фракией в качестве примыкающего округа и управляться наместником императора, над храмом Святой Софии был бы водружен савойский крест, итальянский язык стал бы официальным государственным языком конфедерации [49. P. 134–174]. «Эпические грезы князя Черногории могли бы сбыться, – отмечал «Латинянин», – императрицей Востока стала бы его собственная дочь» [49. P. 175]²².

Р. Пинон, автор многочисленных статей в «Revue des Deux Mondes» на темы балканской политики, отмечал, что этот «затейливо составленный», остроумный план в сущности являлся проводником совершенно определенных тенденций. Под предлогом отстранения от участия в решении судеб Балкан Австро-Венгрии и России он предполагал утверждение здесь Италии, аппетиты которой не уступали аппетитам ее соперников. По поводу же перспектив этого проекта Пинон констатировал: «Час латинской империи в Константинополе пробил семьсот лет назад, и никогда не наступит вновь» [42. P. 456].

Последней из панидей переустройства Балкан, опиравшихся на имперскую идеологическую традицию, была внешнеполитическая программа Фердинанда I Кобурга. До сих пор в историографии остается открытым вопрос о ступенях эскалации целей и задач болгарской национальной идеи на разных этапах ее развития и степени ее сопряженности с имперской идеологией, по своей сути наднацио-нальной²³.

На раннем этапе развития болгарское национальное движение допускало три варианта восстановления болгарской государственности: самостоятельно, при сохранении зависимости от Порты или в составе конфедерации с соседними народами. В рамках второго варианта велась разработка собственного имперского проекта на основе «болгаро-османской» модели. Это политическая программа восстановления Болгарского царства (именно царства, т. е. структуры имперской по своему статусу) через модель дуалистической болгаро-турецкой империи

²² Дочь князя Черногории Николы I Елена была замужем за королем Италии Виктором Эммануилом III.

²³ Данный вопрос находится за рамками рассмотрения в статье в силу того, что он заслуживает отдельного самого пристального внимания.

17

в дальнейшем оказалась связанной с именем С. Стамболова в период его регенст-ва [50]. Но ее зарождение приходится на более ранний период.

Не видя перспектив успеха вооруженого восстания и не доверяя ни сербам, ни румынам, Тайный болгарский национальный комитет 3 марта 1867 г. направил султану Абдул-Азису меморандум с предложением создания дуалистической болгаро-турецкой державы по образцу только что созданной Австро-Венгрии. Меморандум призывал султана предоставить автономию Болгарии в рамках Османской империи в качестве конституционного государства со своим народным собранием, правительством, армией, судом, независимой (от греков!) церковью, общинным самоуправлением, свободой печати и личности, веротерпимосью и другими демократическими свободами. Политической формой организации Балкан оставалась бы, однако, все та же империя, в структуре которой турецкий султан принял бы титул «царя болгар» [51].

Разумеется, проекты болгаро-турецкого дуализма в середине XIX в. выглядели достаточно утопично. Но меня интересует наличие в болгарской политической мысли 60–70-х годов XIX в. и позже дилеммы между концепциями независимости (восстановления государственности) и целостности всей территории, населенной болгарами («целокупностью» Болгарии). Это глубокое противоречие пролегло через всю историю развития болгарской национальной идеологии и политики и составляло важную особенность ее государственного строительства.

Болгарская политическая мысль накануне и в ходе Балканской войны билась в тисках стратегической и геополитической дилеммы: Македония или Царьград?²⁴ Неожиданный успех болгарской армии на Фракийском фронте в 1912 г. привел к тому, что Болгария открыто замахнулась на ту добычу, которую уже в течение двухсот лет Россия считала своей²⁵. В далеко не беспочвенных расчетах Фердинанд исходил из того очевидного обстоятельства, что утверждение России в зоне Проливов привело бы к серьезному изменению баланса сил в Средиземноморье и в Европе в целом, и отнюдь не поддерживалось безоговорочно союзниками России по Антанте, не говоря уже о ее противниках.

Анализируя возможные варианты решения судеб Константинополя и Проливов, Кобург пришел к выводу, что ни один из них не мог бы полностью устроить участников латентной антироссийской коалиции кроме его собственного варианта. Ни сохранение здесь под контролем держав «прогнившей турецкой администрации», ни передача города (Полиса) новоявленному «Константину XII», греческому королю датской династии Константину I, ни превращение священного города в международный открытый город, что привело бы к созданию в нем «финансового рынка для европейских, американских и еврейских капиталов», ни тем более утверждение здесь России, «враждебной всем здоровым силам Европы», не являлось бы подлинным решением Восточного вопроса. Таковым могла быть только формула самого Фердинанда: «Утверждение на берегах Босфора государства, достаточно сильного для охраны Проливов, но недостаточно могущественного для угрозы нарушения сложившегося в Европе баланса сил, то есть – Болгарии» [53].

В случае временной оккупации Константинополя мир с Турцией планировалось подписать там же, где и 35 лет назад – в Сан-Стефано, и желательно в тот же день 19 февраля (3 марта по н.ст.). В довершение церемониальных изысков перед торжественной коронацией в соборе Св. Софии императором Великой Болгарии Фердинанд планировал принять новое тронное имя – Симеон и спустя тысячу

²⁴ Кульминация этой дискуссии – книга И. Гешова, осуждающая решение Фердинанда о штурме Чаталджинской укрепленной линии с целью вступления в Константинополь [52].

²⁵ По вопросу кризиса в российско-болгарских отношениях из-за Константинополя в 1912– 1913 гг. см. [53].

18

лет реализовать-таки болгарскую имперскую идею построения ими, а не греками Империи Востока.

Личность Фердинанда Кобурга должна быть причислена к числу самостоятельных идеологических и психологических факторов проявления имперской идеи на Балканах ввиду особой роли, сыгранной этим монархом в истории взлета и падения болгарского великодержавия. В ней, как в капле воды, сфокусировались представления об имперской традиции как стержневого идеологического фактора европейской истории, до конца так и не опровергнутого новой националистической традицией 1848 г., а также попытки синтезировать ее западноевропейский и балканский варианты²⁶.

Но и образованные слои болгарского общества вполне разделяли точку зрения своих лидеров на историческую миссию будущей суверенной Болгарии как наследницы Византии. Не чужды были такие идеи и массам. Могущие показаться сниженными восприятия имперской традиции нацией, на протяжении пяти веков подвергавшейся денационализации и лишению исторической памяти в ходе османского завоевания не находят, однако, подтверждения в историографии и в доступных автору отражениях (хотя и косвенных) в источниках. В качестве доказательства можно привести слова апокрифической версии болгарского национального гимна «Шуми, Марица!»²⁷.

Еще задолго до последней редакции гимна у него появился апокриф, широко распространенный и в Болгарии, и в Македонии. В данной версии, являвшейся, без сомнения, народной и отражающей, соответственно, категорию коллективного бессознательного, первая строка припева звучала: «Марш, марш! Цариград е наш!». Об этом апокрифе говорит в воспоминаниях российский посланник в Софии А.В. Неклюдов. По его словам, уже в 80-е годы XIX в. в Болгарии сложился слой ярых патриотов, которые смотрели на Константинополь как на законную долю наследства болгарского народа. Народная переделка строки гимна в «Царь-град – наш!» отражала именно эти настроения [55. P. 122]. Свидетельство того, что они были хорошо известны туркам, вызывая у них чувство протеста, приводит в дневнике болгарский посланник в Стамбуле М. Сарафов. В записи от 20 сентября 1912 г. (ст. ст.) он описывает демонстрацию турецких студентов перед болгарским посольством под лозунгами: «Долу България!» с пением той же апокрифической версии «Шуми Марица!», в которой искомая строка пелась: «Булгаристан е наш!» [56. C. 53].

Планы реализации болгарской имперской идеи были сначала сорваны в результате поражения в Чаталджинском сражении 17–18 ноября 1912 г. перед Константинополем, а затем окончательно похоронены в ходе разгрома Болгарии во Второй балканской войне 1913 г. И хотя мирные договоры 1913 г., завершившие балканские войны, не принесли и не могли принести в регион прочного мира, в одном их результат был окончательным – в вопросе коренной перестройки идеологии. Национализм победил имперскую традицию.

Когда В.И.Ленин в статье «Балканская война и буржуазный шовинизм» в 1913 г. писал, что «Балканская война есть одно из звеньев в цепи мировых событий, знаменующих крах Средневековья в Азии и в восточной Европе», он был абсолютно прав, хотя и не совсем в том смысле, что он имел в виду [57. C. 38]. Не «гнет местных феодалов и помещичье иго» над «балканскими крестьянами всяческих национальностей» устранили балканские войны. Они покончили с имперской политической традицией в Юго-Восточной Европе, с миражем Византии в его различных, этнически окрашенных ипостасях, целое столетие отравляющих

²⁶ Литература о Фердинанде Кобурге весьма обширна. Среди основных работ cм. [54].

²⁷ Текст гимна менялся несколько раз в ключевые моменты болгарской истории. Последние изменения были внесены И. Вазовым в ноябре 1912 г. уже после начала Балканской войны.

19

идеологическое сознание балканских элит. И мы не поймем основ внешней политики этих стран, выраженных в концепциях «мегало-идей», если не будем учитывать всю предшествующую эволюцию имперской традиции на Балканах, которая во многом формировала идеологию внешней политики в регионе.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Субаев Р.Р. Имперская политическая традиция как идеологическая предпосылка Балканских войн 1912-1913 гг. // Модернизация vs. война. Человек на Балканах накануне и во время Балканских войн (1912-1913). М., 2012.

2. Гришина Р.П. Конституционная монархия в Болгарии и ее подданные // Человек на Балканах. Государство и его институты: гримасы политической модернизации (последняя четверть XIX -начало XX в.). М., 2006.

3. Obolensky D. The Byzantine Commonwealth: Eastern Europe, 500-1453. Oxford, 1971.

4. Данте Алигьери. Собр. соч. в 5 тт. СПб, 1996. Т 5.

5. Бюлов Б. Воспоминания. М.;Л, 1935.

6. Люттвак Э. Стратегия Византийской империи, М., 2010.

7. Diplomatist. Nationalism and War in the Near East. Boston & New York, 1915.

8. Iorga N. Byzance après Byzance. Bucarest, 1934.

9. Kitsikis D. The History of the Greek-Turkish Space. Athens, 1980. Vol. 2.

10. Dimitsas M.G. Ежто|хг| штоν σш trλει MaKsSoviaθε ото xcov aν τηsucov κεδovcov ςxs%pi vc\q тстркокрахшд. Прод xpncynv xcov EMarviKcov aypXww коа 7iap0ayoysicov д MaKSovtag. Athens, 1879.

11. Ottoman Rule and the Balkans, 1760-1850: Conf να ict, Transformation, Adaptation. Proceeding of an international conference held in Rethymno. Greece, 13-14 December 2003. Rethymno, 2007.

12. Matschke K.-P. Research Problems concerning the Transition to Tourkokratia: The Bizantinist standpoint // The Ottomans and the Balkans: A Discussion of Historiography. Leiden; Boston; Köln, 2002.

13. Strauss J. Ottoman Rule Experienced and Remembered: Remarks on Some Local Greek Chronicles of the Tourkokratia // The Ottomans and the Balkans: A Discussion of Historiography. Leiden; Boston; Köln, 2002.

14. Berl А. Modern Greece: what she represents in Eastern Europe // Abbott G.F. Greece in evolution. Studies prepared under the auspices of the French League for the Defence of the rights of Hellenism. New York, 1910.

15. Mishev D. The Bulgarian and the Past. (б/м), 1919.

16. На перекрестке цивилизаций. М., 2006.

17. Литаврин Г.Г. О соответствиях между византийскими и османскими формами организации экономики города в XV-XVI вв. // Балканские исследования. М., 1982. Вып. 8.

18. Krasner S.D. Sovereignty: Organized Hypocrisy. Princeton (NJ), 1999; Абрахамович З. Османский султан как восточноримский император (кайсер-и Рум) // Turcica et Ottomanica. Сборник статей в честь 70-летия М.С. Мейера. М., 2006. С. 104.

19. Виноградов В.Н. Двуглавый российский орел на Балканах. 1683-1914. М., 2010. С. 281, 279; Макарова И.Ф. Болгарский народ в XV-XVIII вв.: Этнокультурное исследование. М., 2005. С. 20; Косик В.И. «Крыло бабочки» // Модернизация vs. война. Человек на Балканах накануне и во время Балканских войн (1912-1913). М., 2012.

20. Todorova М. Imagining the Balkans. New York, 1997; Jelavich B. History of the Balkans. 2 vols. New York, 1983; McNeill W.M. Europe’s Steppe Frontier. Chicago, 1964; Stavrianos L. The Balkans since 1453. New York, 1958.

21. Виноградов В.Н. Османская империя: от величия к упадку // История Балкан: Век восемнадцатый. М., 2004.

22. Karpat K.H. The Balkan National States and Nationalism: Image and Reality // Karpat K.H. Studies on Ottoman Social and Political History. Selected Articles and Essays. Boston, 2002.

23. Геллнер Э. Нации и национализм // Вопросы философии. 1989. № 7.

24. Crampton R.J. Bulgaria. New York, 2007.

25. Шемякин А.Л. Идеология Николы Пашича. Формирование и эволюция (1868-1891). М., 1998.

26. Молчанов Н.Н. Дипломатия Петра Великого. М., 1990.

27. Брикнер А.Г. Иллюстрированная история Екатерины II Великой. М., 2007. С. 337; Miller W. The Turkish Restoration in Greece, 1718-1797. London; New York, 1921. P. 41–42.

28. Герд Л.А. Константинополь и Петербург: церковная политика России на православном Востоке (1878-1898). М., 2006.

29. Banac I. The National Question in Yugoslavia: Origins, History, Politics. Ithaca, New York, 1984.

30. Рансимэн С. Великая церковь в пленении. СПб., 2004.

31. Hayes A. The Dilemma of the Greek Church: Religious Confict and its Effect upon Greek National Identity // Journal of Undergraduate Research. Notre Dame (IN), 2007-2008.

20

32. Clogg R. The Greek Millet in the Ottoman Empire // Cristians and Jews in the Ottoman Empire: The Functioning of a Plural Society. New York, 1982.

33. Арш Г.Л. Греция после Кучук-Кайнарджийского мира // История Балкан: Век восемнадцатый. М., 2004. C. 464; Арш Г.Л. Дореволюционная Греция // История Балкан: Век девятнадцатый (до Крымской войны). М., 2011. C. 105–122.

34. Roudometof V. Greece and Serbia in comparative historical perspective // East European Quarterly. 1998. № 4.

35. Dakin D. The Unifcation of Greece. 1770–1923. London, 1972. P. 61–65; Woodhouse C.M. Modern Greece: a short history. London, 1991. P. 150–156; Clogg R. A short history of modern Greece. Cambridge, 1986. P. 66–69; Gallant T.W. Modern Greece. London; New York, 2001. P. 28; Brewer D. The fame of freedom: the Greek war of independence. 1821–1833. London, 2001. P. 345, 349–351.

36. Augustinos G. Consciousness and History: Nationalist Critics of Greek Sosiety 1897–1914. New York, 1977.

37. Fallmerayer J.Ph. Geschihte der Halbinsel Morea während des Mittelalters. Stuttgart, 1830. T. 1. Untergang der peloponnesischen Hellenen und Wiederbevölkerung des leeren Bodens durch slavische Volkstämme.

38. The Making of Modern Greece: Nationalism, Romanticism, and the Uses of the Past (1797–1896). London, 2009; Hellenism: Culture, Identity, and Ethnicity from Antiquity to Modernity. Los Angeles, 2008; Vacalopoulos A.E. Bizantinism and Hellenism // Balkan Studies. № 9. 1968; Xydis St. Medieval Origins of Modern Greek Nationalism // Balkan Studies. № 9. 1986. Р. 1–20.

39. Kinglake A.W. Eothen, or Traces of Travel Brought Home from the East. London, 1844.

40. Senior N.W. A Journal Kept in Turkey and Greece in the Autumn of 1857 and the Beginning of 1858. London, 1859.

41. Ahmad F. Unionists Relations with the Greek, Armenian, and Jewish Communities of the Ottoman Empire, 1908–1914 // Cristians and Jews in the Ottoman Empire: The Functioning of a Plural Society. New York, 1982. Р. 402; Dakin D. The Unifcation of Greece 1770–1923. London, 1972. P. 176–177.

42. Pinon R. l’Europe et la Jeune Turquie. Paris, 1911.

43. Stavrianos L. Balkan Federation. A History of the Movement Towards Balkan Unity in Modern Times. Hamden (CT), 1964; Todorov V. Greek Federalism in the 19^th c. (Ideas and Projects). New York, 1995.

44. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991; Le comte Kаmarovski. La Question d’Orient // Revue générale de droit international public. Paris, Juillet 1896. P. 89–97.

45. Danzer’s Armee-Zeitung.

46. Фэй С. Происхождение мировой войны. М.; Л., 1931. T. 2.

47. Loiseau Ch. Le Balkan slave et la crise autrichienne. Paris, 1898; Loiseau Ch. L’equilibre adriatique. Paris, 1901.

48. Pinon R. l’Empire de la Mediterrannée. Paris, 1912.

49. Un Latin. Une confederation orientale comme solution de la Question d’Orient. Paris, 1905.

50. Perry D.M. Stefan Stambolov and the Emergence of Modern Bulgaria 1870–1895. London, 1993. P. 144, 152–153; Pundeff M. Bulgarian Nationalism // Nationalism in Eastern Europe. Seatle, 1994.

51. Константинов П. История на България с някои премъячавани досега исторически факти 681– 2001 // (http://chitanka.info/lib/text/2992).

52. Гешов И. Престъпно безумие и анкетата по него. Факти и документи. София, 1914.

53. Адамов Е.А. Константинополь и Проливы. М., 1925. С. 17–18; Bobroff R. Behind the Balkan Wars: Russian Policy towards Bulgaria and the Turkish Straits, 1912–1913 // The Russian Reviw. № 59.

54. Constant S. Foxy Ferdinand, Tsar of Bulgaria, London, 1979; Königslow J. Ferdinand von Bulgarien. Munich, 1970; Мадол Х.Р. Фердинанд, цар на българите. Мечтата за Византия. София, 1992; Давчева Д. Лисицата и лъвът. Фердинанд I на фона българската психологическа и политическа действителност 1886–1902. София, 1994; Crampton R.J. Bulgaria. New York, 2007. Ch. 5–7; Исаева О.Н. Царь болгар Фердинанд Саксен-Кобург-Готский // До и после Версаля. Политические лидеры и идея национального государства в Центральной и Юго-Восточной Европе. М., 2009.

55. Nekludoff A. Diplomatic reminiscences before and during the World War. 1911–1917. New York, 1920.

56. Последни дни преди обявяването на Балканската война. Из дипломатическия дневник на М. Са-рафов 14 IX – 4 X 1912 г. Цариград // Военно-исторически сборник. 2006. № 3.

57. Ленин В.И. ПCC. М., 1973. T. 23.

21