“Кто мы?” Историографический выбор: румынская нация или молдавская государственность

Связь истории и политики является общим местом всех научных и общественных дискуссий. История всегда использовалась для легитимизации различных политических процессов и состояний. В современную эпоху в Центральной и Восточной Европе история была важным элементом различных “национальных проектов” и выполняла функцию формирования национальной идентичности.

В данной заметке авторы предприняли попытку охарактеризовать роль исторической науки в формировании национальной идентичности в Республике Молдова в постсоветский период. Для того, чтобы адекватно понять суть изменений, произошедших в молдавской исторической науке на рубеже 1980-90-х годов, и последующий историографический опыт, необходимо проанализировать политический контекст этого периода. Он во многом объясняет крайнюю политизацию молдавской историографии, сохраняющуюся и по сей день, что, в конечном итоге, препятствует ее выходу на новый уровень. Необходимо начать с краткой характеристики развития молдавской советской историографии, приведшего к кризису исторической науки в конце 1980-х и последовавшим за ним кардинальным переменам.

ТЯЖЕЛОЕ НАСЛЕДИЕ: МОЛДАВСКАЯ СОВЕТСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

Стремление большевиков вернуть Бессарабию в состав СССР определило ряд основных характеристик идеологического дискурса, в котором, среди прочих, использовались и исторические аргументы. Однако цели и задачи большевиков не определяли полностью динамику развития этого дискурса. Свидетельством тому является ряд решительных идеологических поворотов на протяжении 1920х-30-х годов. Первоначально для легитимизации претензий на Бессарабию использовался традиционный для марксизма тезис классовой борьбы, согласно которому население Бессарабии представляло собой потомков крестьян, бежавших от феодального гнета румынских бояр. Следовательно, воссоединение и помощь этому классово близкому элементу предписывались традицией революционной солидарности. Отсутствие сколько-нибудь выраженного национального аргумента наблюдается и в проекте инициативной группы по образованию МАССР. Последнее оправдывалось советскими геостратегическими интересами на Балканах и экспортом мировой революции. Однако вскоре после образования МАССР в 1924 году был взят курс на интенсивную “молдаванизацию”, являвшуюся частью общесоюзной политики “коренизации” в 20-е и в начале 30-х годов. Основной акцент в идеологическом дискурсе ставился уже не столько на классовую борьбу, сколько на факт наличия молдавской нации, проживающей на территории МАССР и Бессарабии и отличной от румынской нации. Собственно, созданием этой самой нации активно занимались большевики на протяжении 1920-х-30-х годов.^[1] Необходимостью воссоединения молдаван правого и левого берега Днестра и оправдывались претензии на Бессарабию. Основным элементом в этом национальном проекте являлось создание молдавского языка, отличного от румынского и использующего кириллицу. Принятие в 1932 году решения о переводе молдавского языка на латинскую графику, объяснявшегося соображениями интернационализации, не изменило ни исторической аргументации, ни общей направленности национального проекта, который был воплощением пьемонтского принципа. Советская аннексия Бессарабии в 1940 году в результате пакта Молотова-Риббентропа привела к распространению на присоединенную территорию сформировавшегося в 1920е-30-е годы в МАССР исторического дискурса, хотя и в несколько смягченном варианте. Начало войны в 1941 году положило конец первому периоду развития молдавского национального проекта, который характеризовался использованием исторических аргументов в общем идеологическом дискурсе и невыделенностью историографии в самостоятельную отрасль.

Формирование молдавской советской историографии произошло на втором этапе развития национального проекта (1944–1956 гг.). Он ознаменовался жаркими дискуссиями вокруг вопроса о молдавском языке и нации, участники которых постоянно прибегали к историческим аргументам.

Представители одной точки зрения постулировали независимое развитие молдавского языка параллельно румынскому в силу более интенсивного восточно-славянского влияния. В то же время, сторонники этой теории в принципе не отрицали романского характера молдавского языка. Н. Державин^[2] и его последователи выдвинули наиболее радикальную интерпретацию, согласно которой молдаване являлись прямыми потомками местного древнеславянского населения, а их язык принадлежал к славянской группе. Однако самой распространенной до начала 1950-х годов была теория А. Д. Удальцова,^[3] утверждавшего, что молдавский народ и язык возникли в результате взаимодействия латинских и восточнославянских элементов. Тем не менее эта компромиссная теория подверглась критике со стороны Сталина, отвергнувшего ее как недиалектическую.

Новый этап в развитии молдавской лингвистики и историографии наступил в период хрущевской оттепели и относительной либерализации в конце 1950 – начале 60-х годов, когда проект “молдаванизации” подвергся критике на теоретических, методологических и эмпирических основаниях. Дискредитация проекта “молдаванизации” на рубеже 50 – 60-х годов, при сохранении официальной риторики “молдаванизации”, создала условия для отчуждения национальной творческой интеллигенции и ее латентной румынизации, что объясняет столь быстрое восприятие румынской исторической парадигмы в конце 1980-х годов.

Как видно из этой краткой характеристики развития основных этапов дискурса “молдаванизации”, исторические аргументы использовались постоянно, либо для обоснования претензий на Бессарабию в 20-30-е годы, либо для легитимизации МССР после аннексии Бессарабии в 1948 году. Это создавало атмосферу постоянной политизированности и не способствовало развитию исследовательской непредвзятости. Напротив, возник целый ряд мифологем,^[4] в числе которых была сама идея существования молдавской нации, отличной от румынской, идея тесной дружбы и особых исторических связей между молдавским, русским и украинским народами, а также интерпретация прошлого этой страны как истории непрерывной классовой борьбы. С этими мифологемами была тесно связана марксистская периодизация истории, которая отражала динамику исторического развития и преследовала идеологическую цель синхронизации исторических процессов на всей территории СССР как условие успешного функционирования вышеназванных “мифов”. Несмотря на кардинальное изменение историографической тематики и смену исторических парадигм на рубеже 80-90-х годов, советская историографическая

периодизация по социально-экономическим формациям продолжает использоваться и по сей день. Для того чтобы объяснить это парадоксальное, на первый взгляд, сочетание противоречивых элементов, необходимо проанализировать политические процессы, сопутствовавшие смене историографических парадигм.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАРАДИГМЫ И ПОЛИТИКА ИДЕНТИЧНОСТИ В РЕСПУБЛИКЕ МОЛДОВА В ПОСТСОВЕТСКИЙ ПЕРИОД

Конец 1980-х годов ознаменовался нарастанием национального движения имевшим широкие последствия для политической и культурной жизни Молдовы. Одним из ключевых изменений стал пересмотр советской интерпретации истории. Официальное осуждение парламентом Советской Социалистической Республики Молдова последствий пакта Молотова-Риббентропа послужило началом реинтерпретации истории края с позиций румынского национального нарратива. Ключевую роль в этом сыграли представители национальной творческой интеллигенции – литераторы, журналисты, историки. Быструю смену исторических парадигм невозможно объяснить, если не принимать во внимание тот факт, что уже начиная с 1960-х годов происходил процесс латентной румынизации творческой интеллигенции, который выражался в реабилитации классиков румынской литературы (М. Еминеску, И. Крянгэ, В. Александри и других), а также в постепенном приведении молдавского языка в соответствие румынскому литературному стандарту посредством избавления от неологизмов, созданных приднестровской школой в межвоенный период. Таким образом, представители творческой интеллигенции 1980-х годов были лингвистически и культурно подготовлены к восприятию румынской историографической парадигмы.

Наряду с латентной румынизацией, важным фактором в смене исторических интерпретаций стал политический компромисс, возникший между умеренными представителями прорумынски ориентированной интеллигенции и умеренными представителями режима. Именно эти умеренные политики были первым поколением номенклатурных лидеров, происходивших из правобережья Днестра, в то время как ранее высшие эшелоны государственной элиты комплектовались выходцами из более русифицированного левобережья. Стремление республиканской номенклатуры к большей независимости и автономии от союзного центра заставило ее искать союзников в зарождавшемся национальном движении в целом и среди интеллигенции – в частности. В этих условиях местная политическая элита согласилась на принятие национальной идеи и ее компонента – румынской исторической парадигмы – в качестве идеологического оформления объединенной оппозиции, результатом чего уже стали упомянутые решения парламента МССР и замена курса истории МССР курсом истории румын в школах и университетах. Однако объективные условия компромисса республиканской номенклатуры и Народного Фронта сохранялись в течение очень короткого периода, то есть с момента, когда открытая национальная оппозиция стала возможной (1989), и до исчезновения СССР в конце 1991. После этого их интересы начали стремительно расходиться. Программа лидеров Народного Фронта предполагала фактическое повторение сценария 1917-1918 годов, другими словами - объединение с Румынией. Основная масса политической элиты была ориентирована на сохранение государственности. По всей видимости, наиболее дальновидные ее представители (и прежде всего – президент Мирча Снегур) учли опыт 1918 года, когда обещанная румынскими властями бессарабским политикам широкая автономия и участие в румынской политической жизни не были реализованы. С течением времени политики, ориентированные на сохранение государственности, стали ощущать все больший дискомфорт при мысли, что введенный в 1990 году в школьную программу курс истории румын мог способствовать формированию румынской национальной идентичности у будущих поколений избирателей. Подобное расхождение векторов формирования национальной идентичности было и продолжает оставаться бомбой замедленного действия, заложенной в слабый фундамент молдавской государственности.

Неудивительно поэтому, что политическим руководством предпринимались неоднократные попытки изменения национальной идентичности в сторону “молдаванизации”. Выражением этой тенденции стала идея курса “история Молдовы”. Интересно отметить, что в краткий период существования независимой Молдавской Демократической Республики (24 января – 27 марта 1918), являвшейся единственным историческим прецедентом современной молдавской государственности,^[5] не предпринималось попыток связать провозглашение независимости с существованием средневекового молдавского княжества. Фактически историографическое “конструирование” более-менее непрерывной традиции молдавской государственности началось лишь в советский период. В этом отношении современные сторонники концепции истории Молдовы^[6] являются продолжателями традиции молдавской-советской историографии.

Монополизация историографического производства сторонниками румынского национального направления – с одной стороны, и недовольство правительства политикой национальной идентичности – с другой, создали пространство для маневра для тех историков, которые в силу разных причин были отстранены от ключевых постов в академии и высших учебных заведениях на рубеже 1980-1990-х годов. Проект курса истории Молдовы, предложенный ими в начале 1990-х годов, фактически представлял альтернативный вариант политики идентичности, направленный на “молдаванизацию”. Удобным моментом для реализации их программы стал 1999 год. С одной стороны, после выборов в парламент 1994 года к власти пришла Аграрно-Демократическая партия, включавшая в себя массу промолдавски ориентированных политиков. С другой стороны, к середине 1990-х годов популярность идей Народного Фронта заметно уменьшилась, в то время как продолжающая ухудшаться экономическая ситуация остро поставила вопрос о легитимизации нынешней власти. Однако попытка правительства ввести преподавание курса истории Молдовы вместо курса истории румын натолкнулась на ожесточенное сопротивление Народного Фронта, организовавшего массовые забастовки учителей, студентов и школьников. “Полевение” электората к концу 1990-х годов и победа компартии на парламентских выборах 2000 года снова открыли перспективу “молдаванизации”. Но и новая попытка правительства ввести курс истории Молдовы фактически привела к повторению сценария 1995 года. Накал страстей вокруг вопроса об исторической парадигме объясняется, среди прочего, вполне материальными интересами обеих сторон. Введение нового курса означало бы переписывание заново учебных программ, учебников и истории в целом, что обеспечило бы новые заказы на учебники сторонникам промолдавского курса и лишило бы прибыли их нынешнихоппонентов.

Как видно из истории последнего десятилетия, расхождение между процессом формирования национальной идентичности и формой государственности предопределило крайнюю политизацию вопроса о форме преподавания национальной истории, что, в свою очередь, нередко превращало научные дебаты в межличностные споры. Последние не способствуют повышению стандартов национальной историографии.

Высокая степень политизации исторических дебатов имеет ряд общих негативных последствий для характера историографической практики независимо от политических пристрастий их участников. Поскольку история используется для легитимизации того или иного политического устройства, исторический процесс рассматривается телеологически как последовательная реализация желаемого состояния. В крайне упрощенном варианте различие между двумя конфликтующими парадигмами сводится к организующим принципам исторического нарратива, которым в первом случае является румынская нация, а во втором – молдавская государственность. Обе парадигмы проблематичны. Румынский национальный нарратив в условиях Молдовы часто приводит к эссенциализации нации, в то время как история Молдовы, которая строится вокруг молдавской государственности, наталкивается на очевидные перерывы в государственной традиции. Тем не менее, поскольку на протяжении постсоветского периода молдавскую историографическую практику в подавляющем большинстве случаев определяла румынская национальная парадигма, стоит остановиться на ней более подробно.

ВОСПРИЯТИЕ РУМЫНСКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАРАДИГМЫ МОЛДАВСКИМИ ИСТОРИКАМИ

Каждая национальная историография и, в особенности, историография восточноевропейских стран, в своем развитии проходит этап, характеризующийся активным созданием общего прошлого, проще говоря – историческим мифотворчеством. Румынская историография не была в этом плане исключением. Ситуация здесь осложнялась тем, что в 1960 – 80-е годы румынским политическим руководством был взят курс на обособление от стран Восточного блока и от СССР и развитие автаркии, идеологическим оформлением которой была теория автохтонности. Последняя во многом придала новое дыхание румынским историографическим мифам XIX века. Подобная ситуация сохранялась до 1989 года. Вот почему прошло еще слишком мало времени, чтобы эти мифические элементы полностью изжили себя. Хотя “историческое мифотворчество” рано или поздно неизбежно подвергается “деконструкции” “критическим направлением”, представители последнего в румынской историографии (Сорин Антохи,^[7] Лучан Бойя^[8] и другие) остаются пока в меньшинстве. Так как на рубеже 1980–90-х годов критическое направление только зарождалось, оно не оказало сколько-нибудь заметного влияния на процесс восприятия румынской историографической парадигмы молдавскими историками. В результате, в начале 1990-х годов в молдавской исторической науке сложилась своего рода историческая “вульгата”,^[9] характеризовавшаяся отсутствием элемента критической рефлексии. Даже если бы молдавские историки были поставлены в ситуацию идеального выбора между исторической “вульгатой” и критическим подходом, они вряд ли выбрали бы последний, так как “вульгата” больше соответствует задачам формирования национальной идентичности. Однако это чисто гипотетическая ситуация. В реальности молдавские историки никогда не имели подобного выбора. На них давила традиция советской историографии с ее тенденцией к эссенциализации классов и классовой борьбы, господство которой на протяжении 40 лет сформировало соответствующий образ мышления. Потому неудивительно, что, заменив класс на нацию, они продолжают ее эссенциализировать. В результате их представление процесса формирования румынской нации таково, что под ним вряд ли подписались бы даже те западные теоретики национализма, которые представляют направление так называемого “примордиализма”.

Важным фактором является также и расхождение в терминологии нации и национальности между румынским и западноевропейскими языками. В частности, молдавские историки часто используют в научных работах по тематике национальности термин “neam”, имеющий коннотацию органической общности и кровных связей. Наконец, немаловажной является общая изолированность молдавских историков от западных концепций и интерпретаций, объясняющаяся слабым поступлением зарубежной литературы и слабостью научных контактов. Подобная ситуация в молдавской историографии не зависит от формы организации исторического нарратива. Даже если предположить, что произойдет смена нынешней румынской парадигмы истории Молдовы, ситуация останется прежней, то есть нынешняя изолированность и советское наследие неизбежно воспроизведут историческое мифотворчество, хотя и с несколько другой направленностью. Это является следствием общего уровня социально-экономической и культурной жизни, который по прошествии 12 лет независимости продолжает оставаться невысоким.

Очевидно различие в степени политизированности современной молдавской историографии (как частного случая восточноевропейской историографии) – с одной стороны, и историографии стран Западной Европы и Северной Америки – с другой. Если отбросить банальные объяснения типа невысокого уровня социально-экономического и культурного развития Молдовы, то можно заключить, что высокая политизированность молдавской историографии объясняется незавершенностью процесса государственного строительства в Молдове по сравнению с западными странами и, как следствие, различием в способах государственной легитимизации. В то время как легитимность “социально-эффективных” государств Запада вытекает из их способности решать текущие социально-экономические проблемы, политический класс республики Молдова, ввиду дефицита самолегитимизации посредством социально-экономических достижений, стремится использовать исторические аргументы. Не менее важной является и в целом большая восприимчивость населения к исторической тематике, что объясняется как свежестью кардинальных социально-политических перемен в Восточной Европе, так и спецификой школьного исторического образования в советский период и на современном этапе. В результате, использование исторической темы является удобным способом создания политического капитала.

Как видно, причины высокой политизации истории лежат во многом за пределами исторической науки, и потому сама по себе она вряд ли способна кардинально изменить эту ситуацию. Однако роль историографии может заключаться в расширении исторических горизонтов и проблематизации господствующей на данный момент жесткой альтернативы “история румын – история Молдовы”, широко использующейся для политической капитализации.

Примечания:
^[1] Являясь частью западных окраин Российской империи, Бессарабия была местом столкновения различных проектов создания идентичности, что определяет ее статус в качестве классического “фронтира”. О попытке реализации румынского национального проекта в Бессарабии см. Balázs Trencsényi, Dragos Petrescu, Christina Petrescu, Constantin Iordachi and Zoltán Kántor (Eds.) Nation-building and Contested Identities: Romanian & Hungarian Case Studies. Budapest; Iasi, 2001.
^[2] Державин Николай Севастьянович (1877 - 1953), филолог-славист, историк, действительный член АН СССР (1931). Ректор Петроградского (Ленинградского) университета (1922–1925). Профессор, заведующий кафедрой славянской филологии (с 1948 – славянских литератур) Ленинградского университета (1925–1953). В 1931–1934 директор Института славяноведения АН СССР (Ленинград). В 1947–1953 руководил ленинградским отделением Института славяноведения. Автор исследований об исторических и культурных связях восточных и южных славян. Некоторые работы Державина – “Происхождение русского народа” (1944), “Славяне в древности” (1946) и “Христо Ботев, поэт-революционер” (1948) – удостоены Сталинской премии (1948).
^[3] Удальцов Александр Дмитриевич (1883–1958), историк-медиевист, член-корреспондент АН по Отделению общественных наук (история) с 28 января 1939 г. См.: А. Д. Удальцов. Основные вопросы этногенеза славян // Советская этнография. T.VI-VII. 1947.
^[4] “Миф” здесь понимается как семиотическая конструкция, выполняющая когнитивную функцию, а не миф как вульгарное искажение реальности.
^[5] Конечно, сторонники концепции истории Молдовы утверждают, что современная молдавская государственность уходит своими корнями в XIV век. Однако между средневековым княжеством Молдова и современной республикой Молдова нет ни территориальной преемственности (военно-политическое ядро средневекового княжества находилось на правом берегу Днестра), ни непрерывной политической традиции (достаточно вспомнить многочисленные воспроизведения ранних политических институтов в современных западноевропейских странах, в то время как политическая система республики Молдова, формально – либеральная демократия, по существу во многом несет отпечаток советской системы).
^[6] V. Stati (Petre Moldovanu). Moldovenii in istorie. Chisinau, 1993.
^[7] Civitas Imaginalis: Istorie si utopie in cultura romana. Bucuresti, 1999; Imaginaire culturel et réalité politique dans la Roumanie moderne: le stigmate et l'utopie (traduit du roumain par Claude Karnoouh). Paris, 1999.
^[8] History and Myth in Romanian Consciousness. Budapest, 2001.
^[9] Слово “вульгата” в данном случае означает упрощенную версию национального исторического нарратива, лишенную какой-либо критичности