Триумф и драма победитяеля

До Константинополя оставалось рукой подать. Российская сторона заверяла оппонентов, что посягать на город не собирается. Существовал уже двухсотлетний опыт, говоривший сам за себя. Два века, с конца XVII по конец XIX, явились свидетелям десяти русско-турецких войн. Шесть раз российские армии переправлялись через Дунай и вступали на балканскую землю, дважды подходили вплотную к Стамбулу, но ни разу его не атаковали. Российская империя не приобрела ни вершка балканской земли. Вынашивались планы укрепления в регионе позиций самодержавия, но фактор территориальной экспансии отсутствовал.

Создается впечатление, что на Западе подобного курса просто-напросто не понимали. Там мыслили по шаблону: победа должна увенчиваться добычей. Царизму приписывались экспансионистские замыслы, а поскольку доказательства отсутствовали, то себе приписывалась заслуга в том, что экспансия не осуществлялась. Зарубежная историография пестрит домыслами о захватнических планах России на Балканах. Поддался общему веянию и Генри Киссинджер в своей фундаментальной монографии «Дипломатия». Он заявляет, что базируется исключительно на фактах – правда, только правда, и ничего, кроме правды. И тут же повторяет набившие оскомину небылицы: Россия «с жадностью глядела на славянское население на Балканах» и мечтала «заполучить Константинополь и Проливы». Европу от козней московитов спас мудрый австрийский канцлер князь К. Меттерних, сорвавший их планы [1. C. 71, 73, 80]. И если подобные перлы появляются спустя 120 лет после описываемых событий, то можно себе представить, что творилось в 1878 г. Кабинет ее величества, депутаты Палаты Общин, лорды и пресса били в набат, обвиняя Зимний дворец в стремлении сокрушить Османскую империю. «Ястребов» возглавляли премьер-министр Б. Дизраэли, превратившийся в графа Биконсфилда, и сама королева Виктория. В конце марта 1878 г. вышел в

* Виноградов Владилен Николаевич – д-р ист. наук, главный научный сотрудник Института славяноведения РАН.

14

отставку министр иностранных дел лорд Э. Дерби, сторонник мирного решения споров с Россией, ему невмоготу стало стремление коллег, под шумок разговоров об отстаивании неприкосновенности турецких владений, утвердиться на острове Кипр, соорудив там военно-морскую базу. Портфель Форин Oффис «захватил», по выражению Шувалова, Р. Солсбери.

Посол почувствовал себя неуютно в прежде гостеприимном и радушном Лондоне. Он жаловался: «Королева воистину лишилась рассудка. Английской конституции недостаточно, чтобы пресечь влияние этой женщины, вбившей себе в голову мысль о войне с нами». Он спросил и получил разрешение воздерживаться от участия в некоторых приемах, чтобы не выслушивать колкостей, резкостей и небылиц в адрес России. Разнузданная кампания в печати не утихала, «наши примирительные попытки терпят неудачу, воинственный дух все растет, британцы усматривают только две возможные альтернативы – либо война с Россией, либо унижение Англии». Разумеется, в Лондоне позиция Великобритании представлялась исполненной благородства – дело вовсе не в Турции, «затронуты фундаментальные принципы современного общества, верховенство законов» [2. Р. 244; 3. Д. 80. Л. 282, 592].

Было бы грешно записывать поголовно всех британцев в шовинисты. Отдельные выступления в обеих палатах и поступавшие в парламент петиции свидетельствовали, что стремление взглянуть здраво на события не угасло. Так, во время обсуждения закона о дополнительных военных кредитах 11 285 ходатаев (229 петиций) высказались за сохранение нейтралитета, 8175 (89 петиций) – против утверждения кредитов, и лишь 54 (одна петиция) – в пользу ассигнований. Однако итог обсуждения (364 голоса против 64 в поддержку кредитования) [4. P. 1263] свидетельствовал, в чьих руках находились сила и власть. Парламент послушно претворял в законы запросы правительства – о военных кредитах, о призыве под знамена резервистов, о подготовке двух новых армейских корпусов (удалось снарядить один). Но не конкретные военные приготовления Англии тревожили Петербург. Опасения внушала экономическая, финансовая и морская мощь владычицы морей. Искра оптимизма мелькнула в конце мая, когда, за счет больших уступок, с нею удалось достигнуть согласия по основным параметрам мирного урегулирования. При вести о соглашении, замечал Б. Самнер, у британской общественности вырвался вздох облегчения: «Слава Богу! Войны с Россией удалось избежать!». Казалось бы, это свидетельство не вяжется с разгулом шовинизма в стране. Но нет, очень вяжется. Одно дело драть глотку на митингах, и совсем другое – подставлять грудь под русские пули. Свежа еще была память о Крымской войне, 249 дней длилась осада Севастополя. После очередной бомбардировки французам удалось овладеть Малаховым курганом, позицией, господствовавшей над городом. Англичане трижды штурмовали Третий бастион (Большой редан по их терминологии), но всякий раз отступали, устилая подступы к нему тысячами трупов. Успех союзников, с чисто военной точки зрения, был ничтожен, они заняли половину небольшого города Севастополя (40 тыс. жителей в мирное время). Ни одного здания не сохранилось на оккупированном клочке земли, русские саперы перед отступлением взорвали немногие уцелевшие дома. Груды камней, кирпича и золы, – вот все, что увидели оккупанты, уплатив за то страшную цену. По официальным, сильно заниженным данным, потери французов, англичан, турок и сардинцев составили 73 тыс. чел. [5. C. 554], из них британские – 22 800. Оба главнокомандующих, генералы Пелисье и Симпсон, и думать не смели, чтобы высунуться из разрушенного города. Пелисье сказал, что в случае приказа о наступлении он подаст прошение об отставке. Приказа не поступило, отдавать его было некому. Глава Форин Оффис граф Д. Кларендон, посетивший Францию осенью 1855 г., излагал свои впечатления отнюдь не в дипломатических терминах: «Эти французы рехнулись на почве страха и жульничества. Боюсь, что император столь

15

же деморализован, как и его министры» [6. P. 102–104]. Все только и думают, что о мире. К тому же склонялась британская общественность. В англоязычной литературе Крымская война именуется ненужной, бесславной, бессмысленной и даже глупой. Повторять ее не было охоты.

Подготовка всякого международного форума с целью достижения мира – дело высокоответственное и очень хлопотное. А предстоял созыв конгресса, что означало участие в нем первых лиц государств. В России с формированием делегации возникли немалые сложности. Естественный ее глава – первый вельможа империи князь канцлер А.М. Горчаков. Но ему 80 лет, он стар, дряхл, часто недомогает, утратил прежнюю энергию и, по мнению многих, склонен к уступкам. Высоким авторитетом пользовался военный министр Д.А. Милютин, но сама должность его не могла внушать оппонентам доверия к его способностям миротворца. В придворных кругах раздавались голоса в пользу посла в Лондоне П.А. Шувалова. Но у него – всего три года дипломатического стажа, он не слыл, да и не являлся специалистом по балканским делам. Опытом в них обладал бывший посол в Стамбуле Н.П. Игнатьев. Однако фигурой европейского масштаба он не был, его мартовская миссия в Вену завершилась провалом, с ним даже не стали вести переговоры, просто предъявили ему явно неприемлемые требования. Появление в Берлине творца сан-стефанского акта было равнозначно размахиванию красной тряпкой перед оппонентами. Да и самому Игнатьеву не улыбалось ехать в германскую столицу – разрушать то, что он созидал: «Будучи лицом, подписавшим Сан-Стефанский договор, я призван скорее защищать постановления оного». Он не считал для себя «приличным заниматься указанием средств разорвать его в клочки» [7. C. 66–67].

Император назначил главой делегации Горчакова, и решение имело под собой почву. Две страны, Великобритания и Германия, были представлены на конгрессе премьер-министром и канцлером, Дизраэли и Бисмарком, а на вторых ролях фигурировали руководители ведомств иностранных дел, Р. Солсбери и Б. Бюлов, Франция и Италия – министрами иностранных дел Г. Ваддингтоном и Л. Корти. Назначать им в коллеги «просто» посла было несолидно. Единственно Горчаков слыл фигурой, равной по значению партнерам и противникам. Известно замечание Бисмарка: он не позволит Горчакову взобраться ему на плечи и превратить его в пьедестал. «Железный канцлер» не мог простить Александру Михайловичу 1875 г., когда тот способствовал провалу спровоцированной Бисмарком и направленной против Франции военной тревоги.

Не только репутация говорила в пользу светлейшего князя, но и его громадный опыт в восточном вопросе. На исходе далеких уже пятидесятых годов австрийцы, стремясь загладить перед Россией грехи крымской поры, набивались в друзья на основе общих для двух империй охранительных начал. Разделяет их, твердили венцы, лишь позиция в отношении Турции. Им заявили в ответ: Восточный вопрос для России означает больше, чем все прочие вместе взятые [8. C. 215; 9. 1857. Л. 29].

Канцлер разделял царившее в стране чувство солидарности с южными славянами и считал заботу о них важным компонентом внешней политики: «Симпатии сердца и веры, наши интересы побуждают нас трудиться неотвратимо ради их сохранения и укрепления. Все будущее Востока лежит для нас здесь […] Славянский элемент на Востоке остается самой солидной базой нашего влияния». Или, в другом варианте: «Что касается Востока, то, помимо непосредственных и жизненных интересов, которые есть у нас в этом регионе, есть еще традиции и национальные симпатии, которые небезразличны для нашей политики» [9. 1858. Л. 13; 10. С. 325].

Но мнения славянофилов о наличии особой, своего рода генетической солидарности славян между собою Горчаков не разделял. Он полагал: как только тот или

16

иной народ встает на ноги, он идет своим путем: «Что укрепляет наше традиционное влияние на Востоке, так это ненависть к туркам. Будучи освобождены от их ига, славяне пойдут дорогой своих материальных интересов. Мы для них прежде всего конкуренты, которым нечего продавать и у которых нечего покупать» [9. 1866. Л. 91, 97]. Действительно, при одинаковом с Россией направлении сельского хозяйства в своих странах, балканцы не были жизненно заинтересованы в торговле с нею. Будучи царским министром, Александр Михайлович умалчивал о другом: несмотря на проводимые в России реформы, самодержавный строй представлялся их прогрессивным кругам анахроническим и одиозным, образец для подражания они искали на Западе. Продолжать войну, предвидя если не отторжение, то во всяком случае отдаление освобождаемых народов от официальной России в глазах Горчакова не имело смысла. По мере укрепления самостоятельности балканских христиан не тишь, не гладь и не божья благодать ожидала самодержавие на полуострове, а хлопоты с ними, пожалуй, потяжелее, чем в сношениях с ослабевшей Османской империей. А у славян у порога – западные партнеры со своими капиталами, товарами, предпринимательским духом и конституционными соблазнами. От сего проистекают немалые неприятности: «Им угрожает внутренняя анархия, внешнее соперничество, открывается широкое поле для иностранного влияния» [9. 1866. Л. 97–98].

Горчаков выступал своего рода апостолом европейского мира, исходя при этом из трезвого понимания геополитической ситуации России и стоявших перед нею задач обновления. Стране для продолжения реформ и преодоления цивилизаци-онной отсталости требовался длительный и прочный мир: «Нам не нужны завоевания, мы не собираемся оказывать давления на соседей, мы чужды амбициозных планов какого-либо преобладания, мы не вмешиваемся в чужие дела, мы хотим жить полнокровной жизнью в своей стране, облагороженной и развивающейся в духе высоких мыслей, выраженных императором со дня его восшествия на престол». Горчаков исходил из убеждения о территориальной насыщенности России: «Территориально Россия достигла апогея могущества. Всякий вершок земли, к нам присоединенной, нас ослабляет. Все это видно простым взглядом» [3. 1863. Д. 87. Л. 389–390].

Еще в двадцатые год оформился курс российской политики на Балканах: не искать там территориальных приращений, а добиваться образования в порубежье империи цепи христианских государств, дружественно к ней настроенных. Во время визита герцога А. Веллингтона в Петербург весной 1826 г. Николай I заявил ему, что не желает прибавлять к своим владениям ни одной балканской деревни. В англо-русском протоколе от 23 марта (4 апреля) обе стороны обязались не посягать на какие-либо земли в регионе. 6 июля 1827 г. (н.ст.) обязательство было повторено с присоединением к нему Франции в соглашении трех стран. В декабре того же года уполномоченные этих государств подписали документ, известный под именем Протокола о бескорыстии, что говорит о его содержании [11]. Итог русско-турецкой войны 1828–1829 гг. – предоставление автономных прав Сербии, значительное их укрепление и расширение для Молдавии и Валахии, создание предпосылок для предоставления независимости Греции. На Балканах к России отошла Дельта Дуная.

Канун Крымской войны. Вот ее желательные результаты в представлении Николая I: «Все христианские области Турции по необходимости станут независимыми, станут тем, чем они были, – христианскими княжествами, и, как таковые, вступят в семью христианских государств Европы. Гарантировать свободу религии, их организацию, их отношения между собой и с их соседями, – все это должно быть предметом урегулирования на чрезвычайном конгрессе» [12]. Конечно, император полагал, что он станет их покровителем с соответствующей степенью влияния. Но цели шли в традиционном для России русле подрыва власти Высо-

17

кой Порты и возрождения государственности балканских христиан. Говорилось и о предоставлении российским посланникам права делать представления султану в пользу церквей Константинополя и иных мест и их клира. Парижский мирный договор 1856 г. поставил крест на этих планах.

Их ренессанс произошел в 1877 г. В официальных документах подчеркивался освободительный характер надвигавшейся войны. Ими не следует пренебрегать, они являлись международными обязательствами самодержавия. Царский манифест с объявлением войны содержал такие строки: «Всем нашим любезным верноподданным известно то живое участие, которое мы всегда принимали в судьбах христианского населения Турции. Желание улучшить и обеспечить положение его разделяет с нами весь русский народ, ныне выражающий готовность свою на новые жертвы для облегчения участи христиан Балканского полуострова». Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич свидетельствовал то же самое в письме к румынскому принцу Карлу Гогенцоллерн-Зигмарингену: цель войны «исключает всякую идею захвата, завоевания или воинственных амбиций и сводится к священному долгу защиты угнетенных от угнетателя, восстановлению наших единоверцев на Востоке в их законных правах, слишком долго не признаваемых». Задача – «сделать навсегда невозможным повторение тех ужасающих сцен резни, которые возмутили сознание потрясенной Европы» (намек на зверское подавление Апрельского 1876 г. восстания в Болгарии) [13].

На конгресс в Берлине (1(13) июня – 1(13) июля 1878 г. канцлер А.М. Горчаков отправлялся с тяжелым сердцем – доигрывать партию в заранее проигранном положении, как он писал в депеше императору, столкнувшись «со злой волей почти всей Европы» [10. С. 368]. Слово «почти» он мог бы и опустить. Российская делегация пребывала в полном одиночестве, поддержки – ни от кого, даже балканские представители, действовавшие в закулисье конгресса, опорой ей не служили. С румынами продолжался острый конфликт вокруг возвращения России Южной Бессарабии в обмен на Северную Добруджу. Бухарест против компенсации не возражал, но и бессарабский плацдарм сохранить за собой хотел. Глава сербского ведомства иностранных дел Й. Ристич вступил в контакт с австрийцами, и отнюдь не бесплодный для своей страны. Представители Греции не скупились на претензии.

Ситуация в Берлине для российской делегации сложилась хуже некуда. Председательствовавший на конгрессе О. Бисмарк поручал обсуждение конкретных вопросов заинтересованным сторонам. Горчаков недомогал и часто отсутствовал на заседаниях. Основная часть работы легла на плечи второго уполномоченного П.А. Шувалова (третий, П.П. Убри, отличался полной безликостью, его пришлось включить в делегацию как посла в Берлине). В советской историографии на Шувалове, как на бывшем шефе жандармов, значилась печать Каина, что и сказывалось на суровости оценок. Зарубежная отзывается о нем лестно: он выполнял свою неблагодарную задачу со всем возможным искусством, Дизраэли считал, что Петр Андреевич вел трудную и обреченную борьбу с замечательным терпением и талантом. Но на него дружно наседали граф Андраши и маркиз Солсбери, и часы, проведенные в дискуссии, он вспоминал, как самые тяжкие в жизни. Еще теплившиеся в душе Горчакова надежды на содействие Бисмарка разлетелись прахом. Немецкий канцлер на всех парах шел к военному союзу с Австро-Венгрией, заключенному в 1879 г. Россия представлялась ему ненадежным партнером, способным оказать серьезное сопротивление новой попытке разгромить Францию, буде она состоится. Иное дело – Австрия, готовая идти пристяжной в упряжке с Германским рейхом, и посему следовало содействовать осуществлению планов Вены на Балканах, что и происходило.

Конгресс дал санкцию на оккупацию австро-венгерскими войсками Боснии и Герцеговины. Многострадальное население этих провинций, зачинщик Восточного

18

кризиса, стало жертвой мирного урегулирования. Жители встретили оккупантов с оружием в руках, тем пришлось устанавливать свое господство силой.

Главной жертвой конгресса стала Сан-Стефанская Болгария. Ее территория была сильно сокращена, лишь ее северная часть обрела полноценную государственность, хотя и в форме автономии, но с очень широкими правами. Горчакову удалось добиться присоединения к княжеству, располагавшемуся к северу от Балканского хребта, округов Софийского и Варненского к югу от него. Остальная Южная Болгария под именем Восточная Румелия получила лишь местное самоуправление во главе с губернатором-христианином.

И все же считать Россию и балканские народы лишь жертвами учиненной над ними в Берлине расправы нет оснований, и заранее ожидаемого в Лондоне эффекта не получилось. Британская пресса курила Дизраэли фимиам и нарекла его львом конгресса. Однако существуют и иные отзывы о премьере, заслуживающие доверия и рисующие его в другом свете. В Форин Оффис возник переполох в связи с языковым вопросом. Дизраэли университета не кончал и общепринятым в дипломатии французским языком не владел, разве что нахватался кое-чего на бытовом уровне во время визитов в Париж. Возникло беспокойство – что же – представитель могущественной Великобритании станет изъясняться на мировом форуме «на языке бакалейщика»? Делегатом к премьеру отрядили лорда Одо Росселя, и тот убеждал Дизраэли, что конгресс жаждет слушать выступления прославленного оратора на его родном английском языке. Глава правительства дал себя уговорить. Так произошел прорыв в дотоле бесспорной гегемонии французского языка в делах международных. Правда, возникает вопрос: а могли ли слушатели с восторгом внимать речам на неведомом им языке? Но, видимо, никто тогда его не задал.

Следует сказать и о другом. Вторая персона в британской делегации, маркиз Р. Солсбери, оценивал роль своего шефа на конгрессе гораздо реалистичнее и скромнее, чем пресса. Он писал жене: «В дополнение к глухоте и незнанию французского языка, да еще при особенностях речи Бисмарка, Биконсфилд имеет самое туманное представление, что же происходит, понимает все шиворот-навыворот, и ему повсюду мерещатся заговоры» [14. Р. 437]. Необходимо еще упомянуть об «особенностях речи» Бисмарка. Железный канцлер, при высоком росте и солидной комплекции, обладал тонким голосом. Он боялся зубных врачей, не прибегал к их услугам, к старости сохранил лишь остатки зубов и в разговоре отчаянно шепелявил.

Осведомленность Дизраэли в обсуждаемых вопросах вызывала у второго делегата серьезные опасения. Когда «два престарелых джентльмена», Горчаков и «Диззи», вздумали обсуждать вопрос о разграничении в Закавказье, встревоженный Солсбери молвил: «Но лорд Биконсфилд не может вести переговоры, он в жизни своей не видел карты Малой Азии». Впрочем, компетенция самого Солсбери не раз вызывала нарекания, а его менторские замашки вызывали раздражение у многих участников форума. Когда он выступал в защиту интересов северокавказских народов, попираемых, по его словам, Россией, его попросили оные народы обозначить. Маркиз завозился с лежавшими на столе бумажками, но оказался не в состоянии найти нужную и назвать хотя бы один из них.

Итальянцы и французы держались на конгрессе скромно и осторожно, с первыми мало считались в «европейском концерте», а вторые еще не оправились от поражения в войне с пруссаками. Представитель Австро-Венгрии Д. Андраши без труда заручился санкцией конгресса на оккупацию Боснии и Герцеговины (что было обещано еще по Будапештской конвенции 1877 г.). В остальном он ассистировал Солсбери в стремлении лишить Россию плодов побед.

Было бы верхом легкомыслия полагать, что между ними существовало нечто, хотя бы отдаленно напоминавшее искреннее сотрудничество. Обе стороны хитрили

19

и подталкивали одна другую к действиям, означавшим ссору с Россией. Анд-раши трусил. Россию и Англию он сравнивал с волком и акулой. Ничто не мешало каждому отправиться при случае в свою стихию, и тогда габсбургская овечка могла оказаться в зубах у Серого, оправдывался граф. Он тщательно избегал принимать на себя письменные обязательства, Форин Оффис проклинал его изворотливость. В начале июня стало известно о достижении договоренности между Петербургом и Лондоном относительно параметров мира. Создалось впечатление, что Вена осталась с носом. Следовало, не теряя времени, наверстывать упущенное. Андраши принялся заверять, что не связан никакими обязательствами в отношении России, «позабыв» о Будапештской конвенции 1877 г. На Даунинг стрит его приняли как раскаявшегося блудного сына, других желающих завербоваться в подручные к правительству ее величества не обнаружилось. Президент Франции Р. Макмагон заверил самодержавие, что его страна из нейтралитета не выйдет. Стороны подписали протокол о совместных действиях на конгрессе. Еще до его открытия британцы обзавелись военно-морской базой на острове Кипр, занимающем выгодные стратегические позиции на подступах к Черноморским проливам, Месопотамии, Сирии и Египту. Султан находился в состоянии испуга и покорности по причине понесенных поражений и в связи с попыткой государственного переворота, хотя и окончившейся неудачей, а посол Ч. Лейрд обладал нужной в данном случае напористостью. По просьбе Абдул Гамида британский корабль дежурил вблизи сераля на случай его бегства. В целях добиться от него большей уступчивости был извлечен жупел угрозы со стороны России: сохранение азиатских владений Османской империи, говорилось в обращении к нему Форин Оффис, может быть обеспечено лишь «державой, достаточно сильной для того, чтобы пресечь с помощью оружия поползновения России» на них. Отстаивать турецкие интересы без обладания базой на острове Кипр, уверял Р. Солсбери, невозможно. 4 июня султан дал санкцию на предоставление базы. Подготовка к операции велась в глубокой тайне, в Лондоне опасались протеста со стороны Франции, где крайне болезненно воспринималось британское утверждение в Восточном Средиземноморье. Аппарат Форин Оффис в переговорах с Турцией, во избежание огласки, вообще не участвовал. Солсбери пользовался услугами личного секретаря, текст телеграмм он самолично сжигал. Процедура извещения участников конгресса о подготовленной острову Кипр (без ведома его жителей, не говоря уже об их согласии) участи была приурочена к появлению на рейде Фамагусты эскадры адмирала Д. Хея. Солсбери обратился к своему французскому коллеге Г. Ваддингтону с посланием. Он жаловался на то, что Англии пришлось взвалить на свои плечи оборону турецких владений в Азии. Делать это, опираясь только на базу на острове Мальта, уверял маркиз, совершенно невозможно. Со всех сторон кабинету «советовали оккупировать Египет или, по меньшей мере, берега Суэцкого канала». Однако, учитывая «замечательно сердечные отношения» с Парижем, Уайтхолл остался глух к этим призывам. Реакция во Франции, как и ожидалось, оказалась нервной, печать зашумела. Но тем дело и ограничилось. Ваддингтон проглотил горькую пилюлю, на протест не решился и лишь просил впредь считаться с интересами его страны. «Турецкая» делегация в Берлине ничем себя не проявила. Беру это слово в кавычки, потому что возглавлял ее православный грек Александр Каратеодори паша, второй представитель, Мухаммед Али бей, родом немец Карл Детройт, дезертировал из прусской армии и нашел убежище в турецких пределах. Бисмарк открыто третировал своего бывшего соотечественника. Третий, Саадуллах бей, слыл горьким пьяницей. Б. Самнер уверял, что единственное, чем «турки» отличились на конгрессе, был устроенный в их посольстве пир. Некоторые сотрапезники запросили вторую порцию вкуснейшего плова [15. Р. 1–3; 16. Р. 510]. В остальном они держались в тени у британцев.

20

Балканские страны права голоса не получили. Представителей Греции и Румынии выслушали, но к их доводам не прислушались. Б. Самнер констатировал: державы, помимо России, «не проявили ни малейшего участия к стремлению балканских народов строить новую жизнь, [им] представлялось, что турки, хотя и побитые, все же способны в будущем сопротивляться русским». Бисмарк считал балканские народы непричастными к европейской цивилизации, Дизраэли не находил слов, «чтобы описать обстановку на значительной части Балканского полуострова, занятой Румынией, Сербией, Боснией, Герцеговиной и другими провинциями. Здесь царят политические интриги, происходит непрекращающееся соперничество партий». Обнаружил он также «расовую ненависть, ограниченность враждующих религий и, главное, отсутствие верховной власти, которая могла бы держать эту немалую часть земного шара в состоянии, напоминающем порядок». Р. Солсбери выражал свои впечатления короче и без привязанности к политике. Он писал жене: «Жара здесь стоит невероятная, место отвратительное. В Потсдаме – комары, здесь – малые страны. Не знаю, что хуже» [16. Р. 506, 553, 515, 554]. Тем не менее представители всех этносов, за исключением болгар, появились в Берлине с пожеланиями, скромностью не отличавшимися. Румыны, И.К. Брэтиану и М. Когэлничану, выступили с меморандумом, в котором настаивали на сохранении Южной Бессарабии за их страной, присоединении к княжеству Северной Добруджи, дельты Дуная, выплате им компенсации в размере 100 млн франков за понесенные военные расходы и многом другом. Глава греческого правительства Т. Делиянис хлопотал о присоединении к королевству острова Крит, Эпира и Фессалии. Притязал он и на македонские земли. Насчет Крита он получил отказ, но часть Эпира и Фессалию удалось получить в 1881 г. «Хотя на конгрессе в Берлине голос греческого правительства звучал шепотом, – писал Э. Кофос, – западная, и в первую очередь британская дипломатия использовала греческую карту для восстановления в Македонии и Фракии турецкого правления» [17. Р. 46]. Успешно действовал в закулисье конгресса Й. Ристич. Он вступил в переговоры с австрийцами, князь Милан Обренович, без ведома скупщины, заключил с Веной торговое соглашение и фактически подчинил контролю Вены внешнюю политику княжества. Территориальные приращения Сербии выглядели солидно – 11 тыс. квадратных километров вместо восьми с лишним тысяч, обещанных в Сан-Стефано. С крупным прибытком осталась Черногория, ее территория увеличилась вдвое. Правда, предварительное урегулирование намечало территориальный рост княжества втрое. Зато берлинское решение предусматривало доступ к Адриатическому морю с портом Бар на побережье.

Эти успехи вроде бы противоречат несомненному отсутствию у держав, за исключением России, всяких симпатий к «турецким христианам» и к укреплению их государственности. НО (заглавными буквами!) поставить крест на российских победах, выкинуть в корзину Сан-Стефанский договор конгресс не мог. Урезать отдельные его положения – да, пустить под нож целиком – нет. Россия на конгрессе похоронила все, что оставалось вредного и унизительного от Парижского мира 1856 г., вернула себе Южную Бессарабию, округлила свои владения в Закавказье за счет Карса, Ардагана и Батума. От Баязида пришлось отказаться, да и Батум достался с трудом – британцы, в нарушение майской 1878 г. договоренности с Шуваловым, решили оставить его у Турции. В Берлине Шувалову не удалось добиться у Солсбери согласия на передачу России этого города, обладающего хорошей естественной гаванью. Пришлось вмешаться А.М. Горчакову, который добился благоприятного решения вопроса в несколько смягченном варианте: Батум получил статус porto franco, открытого для торговли и не подлежавшего вооружению. Через несколько лет самодержавие об этих ограничениях забыло [18. Р. 54, 60].

В истории Балкан наступила новая эра. Понадобился не один год, чтобы осознать величие свершившегося. А пока что российская общественность погрузилась

21

в скорбь. На совесть народную тяжким грузом легла расправа, учиненная над Болгарией. Не такого результата ожидала страна. Канцлер Горчаков и его коллеги стали козлами отпущения за крушение несбывшихся надежд, троица, уверовали разочарованные соотечественники, променяла лавровый венок победителя на терновый венец мученика, на них обрушился поток резких и оскорбительных статей. На общем фоне особо отличился златоуст славянофилов И.С. Аксаков, выступивший перед московскими собратьями с громовой речью: «Западные дипломаты срывают с России победный венец» и водружают вместо него «шутовскую с гремушками шапку. Слово немеет, мысль останавливается перед этим колоброд-ством дипломатических умов, перед этой грандиозностью раболепия» [19. С. 18, 20]. Нечто подобное, но не столь красочно, писал М.Н. Катков в «Московских ведомостях»: «Россия находилась на подачу руки от Константинополя, она могла занять все господствующие пункты на Босфоре и Дарданеллах и обеспечить мир от враждебных покушений. Вместо этого по Берлинскому трактату сохранили на память о войне клочки заключенного ранее Сан-Стефанского договора» [20. С. 123].

80-летний Горчаков тяжело переживал неудачу. Известен его обмен горькими репликами с Александром II: «Берлинский конгресс есть самая черная страница в моей служебной карьере». «И в моей тоже», – гласила помета царя [21. С. 116].

Эмоционально воспринимали вести из Берлина и в Англии, но не со скорбью, а с торжеством. Б. Дизраэли и Р. Солсбери встретили как победителей. Королева удостоила их высокого ордена Подвязки, печать, по словам М.Н. Каткова, славословила их на уровне, приличиями не допустимого, прения в парламенте прошли под знаком восхваления. Диссонансом в них прозвучала речь лидера либеральной оппозиции у лордов, графа Д. Грэнвилла. Он заметил: «Воистину, я понять не могу, неужели можно рассматривать Берлинский договор иначе, как предоставляющий России все то, что она действительно хотела и желала получить» [3. 1878. Д. 79. Л. 431]. Грэнвилл опускал дискутантов с небес на землю. Издавна было принято, подводя итоги войны, сравнивать то, что было до нее, с тем, что стало после. В 1878 г. традиция была нарушена, стороны сравнивали – российская с печалью, британская с ликованием – Берлинский трактат со Сан-Стефанским договором, подписанным в обстановке упоения победами и враждебно воспринятым не только на Западе, но и в Румынии, Сербии, Греции, Албании. По этой причине он не мог обеспечить стабильности и прочного мира в регионе и имел мало шансов на длительное существование. Если же вернуться к году 1877, то следует сказать, что цели войны были сформулированы скромно и реалистично и образования большого государства на Балканах вообще не предусматривали. Никаких заоблачных мечтаний, возникших позднее под опьяняющим влиянием торжества на поле боя. Если вернуться к традиции и обратиться к довоенной ситуации, то от уничижительной оценки итогов войны не останется и следа. Граф Д. Грэнвилл говорил истину – Россия получила все, что хотела и желала. И еще одно замечание: минуло 130 лет с той поры, но ни разу не появилось даже проблеска надежды на сооружение конструкции, подобной сан-стефанской.

Конец 1876 г. Болгария в крови и развалинах. Сербия разгромлена войсками Османа паши, того самого, что через год сдался в плен при падении Плевны. Босния и Герцеговина – восстание на грани агонии. Румыния – провал попыток добиться независимости, закамуфлировав ее под неизвестное международному праву понятием «индивидуальности». Восстановление власти Высокой Порты на Балканах – лишь вопрос времени.

1878 год, «после Берлина». Сокрушение всей системы международных отношений, навязанных западными державами России и балканским народам после Крымской войны. Важные звенья достигнутого успеха – возвращение стране Южной Бессарабии, округление ее владений в Закавказье. Предоставление Румынии,

22

Сербии и Черногории независимости. Закончилась в пользу России длившаяся полвека «большая игра» европейской политики, соперничество «слона и кита» (в ином варианте – «волка и акулы»), как тогда именовали противоборство Великобритании и России по периметру границ последней от Дуная до Афганистана. Рухнула доктрина status quo, предусматривавшая сохранение власти и влияния Османской империи в Юго-Восточной Европе, восторжествовал российский курс на восстановление здесь в полном объеме государственности христианских народов, и в первую очередь южных славян. Форин Оффис так увлекся сведением счетов с самодержавием, что прозевал появление грозного соперника в лице второго Германского рейха [22. С. 70–75], начавшего «Drang nach Süd Osten» силами капитала и военщины. Влияние самой Великобритании на Балканах покатилось вниз. Никаких шансов на инкарнацию в любом виде пресловутой доктрины не существовало, это признавал даже Р. Солсбели. Лондон ограничил свои заботы о сохранении Османской империи ее азиатской частью, заключив для сего договор с султаном Абдул Гамидом. Форпост защиты интересов Британской империи переселился из зоны Черноморских проливов к Суэцкому каналу.

Османская империя получила удар, от которого оправиться уже не смогла. Рухнуло ее владычество на большей части Балканского полуострова. Американский историк турецкого происхождения Кемал Карпат подразделяет историю своей родины на два этапа – имперский и национальный, считая 1878 г. водоразделом между ними: «Оттоманско-русская война 1877–1878 гг. и последовавшие за ней Сан-Стефанский и Берлинский договоры нанесли смертельный удар по традиционному Оттоманскому государству и открыли дорогу для развития турок как национальной группы со своим политическим лицом» [23. Р. 2].

Что касается балканского государственного строительства, Россия добилась главного, чему державы сопротивлялись всеми силами и доступными средствами, – международного признания независимости Сербии, Румынии и Черногории. Их быстрое развитие ознаменовалось провозглашением королевствами Румынии в 1881 и Сербии в 1882 г. Черногория немного задержалась и получила этот статус в 1910 г. В 1885 г. прекратилось разъединение Болгарии на две части, Восточная Румелия влилась в княжество, порвавшее вассальные связи с Высокой Портой и ставшее царством в 1908 г. Так воплощались в жизнь перспективы, заложенные в Берлинском трактате. Современники их не оценили. Они сравнивали берлинские решения не с тем, что было, а с тем, что рисовало им воображение. Всяк толковал запутанную балканскую историю к своей выгоде, планы национального объединения составлялись с налетом великодержавия. В Сербии сочли, что наступил крах надежд на превращение княжества в Балканский Пьемонт. Не удалось осуществить даже присоединения Боснии, что отвечало и стремлениям ее жителей. В Болгарии скорбь по учиненной над нею расправе не утихла по сей день: «Дизраэли, Андраши и Бисмарк разорвали Сан-Стефанскую Болгарию на куски и бросили их в пасть вековому угнетателю» (цит. по [24. С. 4]). Боснии и Герцеговине подыскали другого хозяина в лице Габсбургской монархии, может быть менее жестокого, чем Высокая Порта, но несравненно более мздоимливого по части налогов и прочих поборов. Грекам пришлось ждать еще три года частичного удовлетворения своих претензий. Управлявшая Румынией олигархия не смирилась с потерей Южной Бессарабии и в 1883 г. примкнула к направленному против Франции и России военному блоку Центральных держав, Германии, Австро-Венгрии и Италии с экспансионистскими целями, простиравшимися, по словам Бисмарка, до Днестра и далее. Самодержавие пребывало в ставшей уже привычной изоляции. Пресса на всех перекрестках трещала: в лице Болгарии Зимний дворец сооружает себе форпост на Дунае. А.М. Горчаков в числе немногих придерживался иной точки зрения – родилось новое, молодое, энергичное, самолюбивое и самостоятельное государство, с явной антипатией относившееся к прелестям

23

царского режима. И оно пойдет общим путем: если «Молдо-Валахия, обязанная своим существованием России и соседняя с нею, сделалась от нее совершенно независимой, с тем большим основанием можно ожидать подобного же результата в отношении Болгарии, чья территория от России отделена» [3. 1878. Д. 58. Л. 285]. Отношения с только что появившимся княжеством складывались нелегко и непросто. Крут был нравом государь Александр Александрович, взошедший на престол в 1881 г., переговоры с Софией велись при нем, по словам С.Д. Сказкина, под топотанье генеральских сапог. Но не в неуклюжести приемов, а в прозападной ориентации влиятельных болгарских кругов во главе с С. Стамболовым следует искать основную причину бессмысленного и вредного для обеих сторон акта, – разрыва дипломатических отношений между ними в 1886 г., продолжавшегося 10 лет. Хорош «форпост»!

После торжества на поле боя Россия пребывала в полной изоляции на международной арене. По словам Александра III у нее остались два союзника – ее армия и ее флот. Самодержавию впору было воскликнуть: горе победителю!

Даже в 1878 г. в России раздавались отдельные голоса с трезвой и заземленной оценкой ситуации. В августовской книжке журнала «Вестник Европы» появилась статья, автор которой доказывал, что Берлинский трактат не следует считать поражением России, достигнуто многое, раздел Болгарии долго не продлится, объединение двух ее частей не за горами, некоторые статьи Сан-Стефанского договора даже следовало отменить по причине их полной нереальности (цит. по [25. С. 214]). Полновесно и аргументировано ту же точку зрения выразил публицист и общественный деятель Б.Н. Чичерин, дядя будущего советского народного комиссара по иностранным делам, в записке, найденной в бумагах императрицы Марии Александровны после ее смерти. Автор с порога отметал славянофильские внешнеполитические завихрения: «Ни один здравомыслящий русский не думает о завоевании и о присоединении к себе Константинополя. Такое решение было бы не усилением, а ослаблением России, центр тяжести перенесся бы с севера на юг, в нерусские земли. Если Россия должна остаться Россией, она не может сойти со своего места и стать у Средиземноморья» (здесь – помета Александра II: «Совершенно справедливо»). Разрушать Османскую империю, полагал Чичерин, еще рано: возникнут «бесчисленные затруднения от незрелых и сталкивающихся друг с другом освобожденных народов, с чем соединилось бы неизбежное соперничество европейских держав». Столкновение последовало в 1885 г. в виде войны между Сербией и Болгарией, державам пришлось разнимать драчунов, так что Чичерин предвидел превращение Балкан в «пороховой погреб Европы». Поэтому, полагал он, не следует дергаться и спешить, а надо подождать, «пока дряхлое тело Турции» не развалится само по себе». Нашел он и слова утешения и поддержки для ставшей без вины виноватой троицы: «Государственные люди, заключившие Берлинский трактат, несомненно, потеряли в России популярность, но они имеют право на благодарность всякого русского человека» [26. С. 414, 415, 418].

Между берлинскими результатами и расчетами основного российского соперника и противника, кабинета ее величества королевы Виктории, – «дистанция огромного размера». Примирительно настроенный граф Э. Дерби отвергал создание даже малой Болгарии, считая это предтечей гибели Османской империи. Сменивший его на посту главы Форин Оффис маркиз Р. Солсбери придерживался той же точки зрения. Он писал премьеру: «Я, как Вы знаете, не верю в то, что турецкое правительство удастся снова поставить на ноги, восстановить как силу, на которую можно опереться». Он считал желательным «отодвинуть» славянские государства до Балкан, а к югу от хребта образовать греческую провинцию (!!!) со своей администрацией, оставив ее политически под властью Порты, обеспечить свободу прохода через Проливы (для своего флота), приобрести «две морские базы для Англии, скажем Лемнос и Кипр». В своем меморандуме от 1 апреля 1878 г. Солсбери

24

выступал против предоставления Болгарии выхода к Черному морю, возвращения России Южной Бессарабии, присоединения к ней Батума. Тогдашним VIP-персонам в Лондоне и Вене даже в кошмарных сновидениях не приходила в голову мысль о предоставлении независимости Сербии, Румынии и Черногории. Расчеты полетели кувырком. И уж делом дипломатического искусства было выдать достигнутый в Берлине компромисс за свою блистательную победу.

В России дурная слава трактата изживалась долго и мучительно трудно. Сейчас в исторических трудах утвердились взвешенные оценки. По словам академика А.Л. Нарочницкого, «западным державам удалось ослабить, но не зачеркнуть результаты русско-турецкой войны и освободительного движения балканских народов». К.Б. Виноградов свидетельствовал: «Британия и Австро-Венгрия не смогли существенно изменить условия Сан-Стефано, которые касались непосредственно России. Берлинский трактат, в сущности, явился гигантским компромиссом». Близка к ним в своих выводах Барбара Елавич: «Сравнивая его (результаты) с сумасбродными устремлениями панславистов, они, конечно, не являются дипломатической победой, но сомнительно, чтобы при сложившихся обстоятельствах, можно было добиться большего» [27]. В суждениях нет противопоставления одного акта другому, Сан-Стефанский договор – звено в цепи процесса мирного урегулирования, позволившее в ряде случаев поставить конгресс перед наличием договоренности с Турцией.

Язык не поворачивается клеймить позором договор, перечеркнувший последние тяжелые для России итоги Крымской войны, вернувший ей Южную Бессарабию, позволившей ей присоединить некоторые территории в Закавказье, признавший государственную независимость Сербии, Румынии и Черногории, восстановивший, после почти пятисотлетнего перерыва, государственность болгарского народа, нанесший Османской империи удар, от которого она оправиться не смогла, похоронивший доктрину status quо, с помощью которой она держалась на ногах под сенью своих покровителей во главе с Великобританией, перекроивший всю систему защиты британских интересов, перенесшей ее центр из зоны Черноморских проливов к Суэцкому каналу. Наступила новая эпоха в истории полуострова, первую скрипку в его судьбах стали играть сами балканцы.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Киссинджер Г. Дипломатия. М., 1997.

2. Monypenny W.F. , Buckle G.E. Life of Benjamin Disraeli, Earl of Beaconsfi eld. London, 1920. Vol. 6.

3. Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). Ф. Канцелярия.

4. Parliamentary Debates (PD). London, 1994 3-rd Ser. Vol. 237.

5. История СССР. М., 1967. Т. 4.

6. Maxwell H. The Life and Letters of G.W.F. Clarendon. London, 1913. Vol. 2.

7. Игнатьев Н.П. После Сан-Стефано. Пг., 1916.

8. Виноградов В.Н. Россия и объединение румынских княжеств. М., 1961.

9. АВПРИ. Ф. Отчеты.

10. Канцлер А.М. Горчаков. М., 1998.

11. Виноградов В.Н. Герцог А. Веллингтон в Петербурге // Балканские народы и европейские правительства в XVIII – нач. ХХ в. М., 1982; Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами. СПб., 1895. Т. XI. С. 341–343, 356–361, 383–387.

12. Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 125. Д. 6. Л. 68.

13. Золотарев В.А. Противоборство империй. М., 1991. С. 426; Архив внешней политики Российской империи. Ф. Главн. архив. А-1. Д. 1. Л. 15.

14. Seton-Watson R.W. Disraeli, Gladstone and the Eastern Question. London, 1935.

15. Turkey. № 36 ( 1878). Correspondence Respecting the Convention between Great Britain and Turkey of 4 June 1878. London, 1878.

16. Sumner B.H. Russia and the Balkans 1870–1880. Oxford, 1937.

17. Balkan Studies. Thessaloniki, 1980. № 21 (1).

18. Jelavich B. Great Britain and the Russian Acquisition of Batum // Тhe East European Review. 1970. № 48.

25

19. Аксаков И.С. Речь, произнесенная в Московском славянском благотворительном комитете. Берлин, 1878 // Аксаков И.С. Полн. собр. соч. М., 1886. Т. 1.

20. Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей». СПб., 1894.

21. Чернов С.Л. Россия на завершающем этапе Восточного кризиса 1875–1878 г. М., 1984.

22. В пороховом погребе Европы. М., 2003.

23. South Eastern Europe. Arizona State University. 1978. Vol. 5. № 1.

24. Улунян А.А. Государственные и политические деятели Болгарии. М., 2002.

25. Хевролина В.М. Власть и общество. Борьба России по вопросам внешней политики. 1878–1914. М., 1999.

26. Политика. Дипломатия в XVI–XX вв. М., 1964.

27. Новая и новейшая история. 1979. № 2. С. 83; Виноградов К.Б. Мировая политика 60–80-х годов ХIХ в. Л., 1991. С.132; Jelavich B. A Century of Russian Foreign Policy 1814–1914. New York, 1964. P. 185.

26